Он отогнал вставшую перед глазами картину: Тристе загоняет Матола в кента, пальцами давит его глотку, а губами прижимается к губам, проталкивая его во врата. И еще одну: Тристе стоит под аркой туннеля, криком затмевая солнце.
Она подняла голову. Слезы на щеках отразили огонь светильника, отчего казалось, что девушка плачет огнем.
– А кто я? – прошептала она с вызовом и отчаянием.
Каден не нашел ответа, и тогда впервые выступил вперед Киль, присел рядом с Тристе и внимательно всмотрелся в ее лицо.
– Расскажи мне все, – сказал он. – С самого начала.
– Зачем?
– Затем что ты хочешь узнать правду, – ответил кшештрим. – Я давно живу и знаю больше тебя.
Тристе бросила взгляд на Кадена, снова уставилась на Киля, и слова полились с ее губ, как капли через кромку Умберского пруда в Костистых горах, – не остановить и не вернуть, будто их тянет сила, древняя и могучая, как сама земля. Киль слушал внимательно, с неподвижным лицом, и только кивал, когда Тристе запиналась. Она описала все: бегство через горы, прочитанную ею надпись в Ассаре, свое невероятное проникновение в кента и убийство Экхарда Матола – вплоть до полного уничтожения стражи Адива.
– Со мной что-то не так, – сорванным голосом заключила она. – Какая-то страшная поломка.
Она сумела сдержать свои горе и ужас, но Каден слышал их за ее тихим голосом – спрессованная неподъемная тяжесть рвалась наружу.
– Я знаю всякое, – добавила она. – Чего не должна знать. И могу такое…
Не договорив, она уставилась за окно.
Киль покосился на Кадена.
– Замечательная история, – заметил он. – Небывалая.
– Я лич, – сказала Тристе, замыкая круг тем, с чего начала.
– В этом почти нет сомнений, – согласился Киль. – Этим можно объяснить твою способность не отстать в горах от Кадена и Тана, не говоря уже о недавнем случае, когда ты удержала сотни тонн камня. И не просто лич, но чрезвычайно могущественный.
Тристе беспомощно кивнула, но Киль снова заговорил:
– Но это не все.
– Обычный лич не мог бы пройти в кента? – задумчиво спросил Каден.
Киль, помедлив, кивнул:
– Нет. Я о таком не слышал. – Он повернулся к Тристе. – Что ты чувствовала, проходя во врата?
Та свела брови:
– Я была в ужасе. Каждый раз. Ужас и растерянность.
Киль кивнул:
– Врата должны были тебя уничтожить.
– И еще языки, – напомнил Каден. – Ты их не в храме выучила.
Тристе слабо покачала головой:
– Мне хотелось так думать, но… нет. – Она замолчала, вглядываясь в пустое небо круглыми и блестящими лунным светом глазами. – Как будто там… другая.
– Другая? – прищурился Киль.
Она поморщилась, перебирая невысказанные слова.
– Кто-то… во мне. Это она прочла надписи в Ассаре.
– И она говорила с Матолом, когда сломала ему руку в Мертвом Сердце, – добавил Каден; он вызвал в памяти слова девушки. – «Замкну слух для твоих криков, и обширное озеро моей милости иссякнет, обратившись в сухую пыль».
Тристе содрогнулась.
– Помнишь, как ты это сказала? – наседал он.
– Не… – Она запнулась. – Не знаю. Это как забывшийся сон.
– Это не твои слова, – отметил Киль. – Другое строение фраз, другие метафоры.
Взгляд Тристе метался по лицам мужчин.
– Что же это? Как я могу быть не собой?
Каден покачал головой. Хин отвергли бы этот вопрос, сказав, что он алогичен в самой основе. Ошибочными были сами понятия «я» и «собой», они обозначали иллюзию, кратковременное сочетание ощущаемого и воспринимаемого, лишенное ядра, неразделимой сущности. Однако же именно связность этой иллюзии делала ее столь правдоподобной и убедительной. Могло ли «я» Тристе измениться, раздробиться?.. О таком монахи не говорили.
– Это другая… ипостась, – осторожно подбирая слова, заговорил Киль, – которая, видимо, проявляет себя в определенных условиях.
Он стал отсчитывать на пальцах:
– Бегство через горы. Атака в Ассаре. Твое нападение на Матола. Каждый раз в самых напряженных обстоятельствах.
– Как будто мой разум ломался, – сказала она. – Как будто что-то его ломало.
Киль кивнул, но Каден не согласился.
– Сломать – означает отделить часть от целого, – сказал он, взмахом руки обозначив все тело Тристе. – А ты ничего не утратила. Ты цельная личность. И то, что Киль назвал другой ипостасью, не похоже на другую сторону тебя. Она была гневной и уверенной. И очевидно, обладала собственной памятью, собственными способностями. Может, в чем-то вы и сливаетесь, но каждая из вас выглядит неделимым целым. Словно в твое тело подселилась иная душа.
Подумавши, Каден сам не поверил бы своим словам, но у Тристе уже загорелись глаза.
«Кто она?» – мысленно гадал Каден.
– Едва ли ты узнаешь, – покачал головою Киль. – Может быть, что-то от нее к тебе и просочилось, но не так много, чтобы запомнить или понять.
Тристе сжала губы.
– Спросите ее, – велела она.
Каден опять покачал головой.
– В Сердце они того и добивались, – сказал он. – Потому тебя и мучили. Матол раз за разом выспрашивал, кто ты, а в ответ получил только сломанную руку.
– Однако Матол был врагом, – напомнил Киль. – И Тан был врагом. Может быть, с нами она поговорит? С тобой?
– Хорошо, – хмуро согласился Каден. – В следующий раз, когда она… проявится, я спрошу.
– Сейчас, – угрюмо и твердо объявила Тристе.
– Не получится, – возразил Киль. – Ты не сможешь ее вызвать.
– Смогу.
Выхватив нож из-за пояса Кадена, Тристе приставила его к своему животу:
– Я смогу.
Каден с Килем не успели опомниться, как она вогнала острие себе в тело – медленно, но неуклонно, – и ткань платья, и кожа раздавались под нажимом. Лицо девушки свело болью, Каден потянулся к ней, но Киль его удержал.
– Выходи, сука! – хриплым сдавленным голосом бросила Тристе. – Вылезай, гадина!
– Она убьет себя!
Все тело Кадена натянулось тетивой.
– Это ее разум, – сказал Киль, – и ее тело. Ей решать.
Каден колебался. Нож на дюйм уже скрылся в теле, кровь проступила на платье, пропитала грубую ткань. Губы потемнели, как ночь, она закатывала глаза, но побелевшие пальцы не выпускали ножа и медленно, неумолимо давили.
«Конец, – подумал, ужасаясь своему бездействию, Каден. – Это конец».
