И тут нож замер, а ее глаза, бессмысленно вращавшиеся в глазницах, внезапно вонзились в Кадена острее гвоздей.
– Дурачье, – голосом, полным, как река в половодье, сплюнули губы. – Удержите дитя от безумия. Если она погубит тело, вы – все вы – познаете страдание, недоступное вашему хилому воображению.
Каден опешил:
– Что?..
Тристе нетерпеливо тряхнула головой:
– Ваш мир шатается. Мой пьяный властью супруг творит что хочет. Вздымается океан бедствий, а я заключена… – она опустила глаза на свое тело, – в этой плоти.
Каден невольно отпрянул под ее взглядом. Ему хотелось зажмуриться, заткнуть себе уши, бежать. И все же он заставил себя склониться к говорящей.
– Кто ты? – тихо спросил он.
Женщина взглянула на него и вдруг выпустила нож, подняла руку, пальцем погладила его по щеке:
– Монахи так усердно отрывали тебя от меня, Каден уй-Малкениан. Но ты мужчина, и сама Великая Пустота не в силах насовсем нас разлучить.
Душу Кадена охватило смятение чувств: страх и изумление, не разбавленные многолетней выучкой, завладели им безраздельно, как в пору раннего детства. Было в этих чувствах и нечто новое – одновременно огонь и холод, распространявшиеся от коснувшегося его кожи пальца через сердце в самое нутро и заливавшие его жаром.
– Кто ты? – сдавленным шепотом повторил он.
– Я – радость твоего сердца и услада твоих чресел, – мрачно улыбнулась она. – Я мать всего, что ты так упорно отрицаешь.
Она еще мгновение удерживала взгляд Кадена, а потом отвела глаза, будто прислушиваясь к налетающему по водам ветру.
– Она, мой сосуд, столь же сильна, сколь безрассудна.
Поморщившись, женщина вновь поймала взгляд Кадена:
– Обвиате… – В спешке она стала комкать слова. – Ты должен справиться. Сохрани ее до обвиате. Если девочка умрет, пока я в ней, мир выскользнет из моих рук, и вы канете в беспредельное море страданий.
– Кто ты? – вновь спросил Каден, отгоняя разрастающуюся в нем страшную догадку.
Женщина улыбнулась на миг, растянувшийся, казалось, в целую вечность, а потом закрыла лицо руками и разрыдалась. Когда же снова заговорила, мужчины услышали дрожащий голос испуганной Тристе.
– Кто она? – простонала девушка. – Пресвятой Хал, кто она?
Каден молчал. Ответ не уместился бы в словах.
Ответил Киль.
– Она – твоя богиня, – мягко сказал он. – Та, кого ты зовешь Сьеной.
– Не может быть! – вытаращила глаза Тристе.
– Может, – сказал Киль. – Во время войн кшештрим боги уже облекались в человеческие тела.
– Зачем? – хрипло выдавил Каден. – Даже если так, почему теперь?
– Не знаю, – покачал головой Киль.
– Что это значит? – требовательно спросила Тристе.
– Это значит, – разглядывая голую стену, ответил Киль, – что начинается что-то интересное.
Тристе опустила взгляд на свои скользкие от крови ладони и вновь подняла на кшештрим округлившиеся от ужаса глаза:
– Интересное? Это ужасно!
Кшештрим, изучая ее лицо, кивнул:
– Да, так точнее. Для тех, кто способен испытывать ужас, это будет ужасно.
52
Непроглядная тьма.
Холод. Пробирающееся в тело тепло.
Тихое гудение насекомых.
Плеск воды.
Боль, как одеяло.
И хуже боли – воспоминания.
Лейт держит мост, затем падает.
Гвенна с Талалом, встав в полный рост, швыряют «звездочку» в пленников Балендина – и падают.
Адер вгоняет нож ему в бок, ил Торнья хлещет клинком по лицу, зрение гаснет, и сам он падает, ударяется о воду у подножия башни.
На вкус поражение было горше крови. Неподатливая, непроницаемая темнота тисками сжимала тело.
Валин поднял голову из жидкой грязи и уронил снова. Он не помнил, как его выбросило на берег. Помнил, как плыл: тело само собой, точно безумный зверь, исполняло вбитые в каждый мускул движения, а когда не стало сил грести, он просто держался на плаву. И снова греб. Зачем – сам не знал. По привычке. Из упрямства. Из трусости.
Он поднял дрожащую руку к глазам, отчаянно стремясь к правде и трепеща перед ней. Боль пылала так ярко, что сквозь нее он почти видел. Он бы вытерпел боль, но при мысли о жизни в темноте – в постоянной, неотступной темноте чернее мрака Халовой Дыры – сердце его дрогнуло.
Валин скользнул кончиками пальцев по глазам, отдернул руку от ударившей боли и снова поднял ладонь к ране. Рубец шел от виска, пересекал оба глаза и переносицу. Кожа плакала кровью, а когда он заставил себя ощупать глазные яблоки, те оказались точно разрезаны надвое, как половинки яйца. Отдернув руку, Валин перекатился на бок, его вырвало в грязь, он долго не шевелился.
Ветер перебирал иглы кедров.
Тошнило от густого дыма.
Сводило внутренности там, куда воткнула нож Адер.
Нож он выдернул, но чувствовал, как дрожат в ране склизкие потроха.
– Лучше сразу узнать все самое плохое, – пробормотал он.
Собственные слова пронесло мимо ушей невесомым пеплом, словно их произнес мертвец.
Липкими от крови пальцами он ощупал рану, ввел в нее пальцы до второго сустава, проталкивал их глубже кожи и мышц в поисках худшего, пока темнота в голове не слилась с огромной, всеобъемлющей темнотой вокруг.
Придя в себя, он знал, что умирает.
Очертания раны были неровными. Слишком много крови. Сталь рассекла тонкие стенки того, чего не должна была коснуться. Он завернулся в осознание смерти, как в теплый плащ, опустил кровавые веки на руины глаз и уснул.
* * *
Холод.
Тихий крик совы.
– Приди, Шаэль, – стуча зубами, бормотал он. – Я здесь.
Ананшаэля не было.
Его трясло. Валин заворочался в ледяной грязи.
– Умирать надо в тепле, – буркнул он и пополз на четвереньках, вслепую нащупывая перед собой хоть груду листьев или хвои, хоть клочок мха, где можно было бы улечься навсегда.
Нет, с содроганием понял он, не вслепую.
Он, как всегда, слышал тысячи звуков, осязал тысячи веяний воздуха, касающихся шарящих пальцев, но не только. В сознании было по-прежнему темно, но в этой темноте обнаружились… слои: формы – не формы, очертания, вылепленные из аморфной пустоты, сменившей похищенное у него зрение.
Ветка пихты?
Гнилая сосна?
Промельк крыльев летучей мыши?
