Медленно выдохнув, он переключил внимание с коридора на собственный разум. В нем засел страх, колючий и цепкий, как шип горного куста в новом балахоне, но Каден не сумел понять, боится он ишшин, которые могут появиться в любую минуту, и Матола или того, кто ждет за дверью. Он принялся работать с эмоцией, освобождаясь от нее с каждым выдохом. Выслушать пленника он должен в ясном уме. Надо успокоиться.
«Вот пол, – говорил он себе, ощущая босыми подошвами холодные скользкие камни. – Вот свет моих глаз».
В будущем таилась угроза, но он жил не в будущем.
«Вот ставень, – сказал он себе, сдвигая металлическую заслонку на зарешеченном оконце в стальной двери. – Вот окно в темноту».
Сквозь открывшуюся щель он уловил шорох ткани о ткань, потом влажный нездоровый кашель. Звуки приближались.
– Еще один гость?
Сначала Каден услышал голос – тот же четкий выговор, запомнившийся ему по встрече с Килем несколько дней назад. Потом в щели появилось темное от грязи лицо, глаза на нем сощурились, встретив в полной темноте слабый свет радужек Кадена. Киль скользнул по нему взглядом, осмотрел коридор за его плечом:
– Где Рампури и Экхард?
– Я один, – ответил Каден.
– Хорошо, – помедлив, пробормотал Киль. – Ты понял. Ты мне поверил.
– Нет, – перебил Каден. – Я тебе не верю.
Киль помолчал.
– Однако ты здесь.
– Потому что меня учили прежде увидеть, потом судить. Выслушать.
В звуке, вырвавшемся у пленника, Каден не сразу распознал смешок.
– Приятно убедиться, что хин так тверды в учении. Что, Шьял Нин все еще настоятель?
– Шьял Нин…
Каден осекся. Кшештрим ему нужен, у них общий враг, но не стоит забывать, что Киль опасен. Каден пришел искать ответы, а не терять время на байки о далеком прошлом.
– Ты знаешь выход? – спросил он.
Киль кивнул.
– Как? Где?
Кшештрим медленно покачал головой:
– Ты проявил бы великодушие, открыв дверь.
– Я здесь не для того, чтобы расточать великодушие.
– Тогда тебе, пожалуй, вовсе здесь не место, – сказал пленник. – Малкенианы, которых я знавал в прошлом, понимали цену великодушия. Доверия. Взаимопомощи.
Каден уставился на него:
– Какие Малкенианы?
Он заставил сердце выдерживать ровный ритм, легкие – сжиматься и расправляться в глубоком размеренном дыхании.
– Например, твой отец.
– Тан предупреждал, что ты лжец, – мотнул головой Каден.
Киль вздернул бровь:
– Рампури Тан, как и все фанатики, видит мир искаженным. У тебя нет никаких причин меня подозревать.
– Есть причины, – огрызнулся Каден. – Я побывал в Ассаре, в приюте, где детские кости валяются, как сухие ветки.
– Ах, Ассар, – протяжно выдохнул Киль. – Огромная ошибка.
– Ошибка? – повторил Каден. – Вы перебили сотни детей, целый город – и ты называешь это ошибкой?
– Меня там не было, – ответил Киль, – но да, я называю это ошибкой. А ты бы как назвал?
Каден поискал слова:
– Резней! Чудовищным злодеянием!
– Злодеянием…
Кшештрим словно пробовал звуки на вкус.
– Кажется, ты – неудача Шьял Нина и его монахов. Не полная… – он развел руками, – коль скоро ты прошел кента и попал сюда.
Только кивнув, Каден спохватился, что попался на крючок. Пока он не кивнул, Киль не мог знать, откуда он прибыл. Злость уколола его шипом синики.
– Ты сказал, что знал моего отца, – проговорил он, пытаясь вывести разговор на более надежную почву.
Кшештрим кивнул:
– Мы были… Не друзьями, но чем-то вроде.
– Докажи!
Киль подумал.
– Это сложно. Ты с детства жил у хин.
– Я хорошо его помню, – заявил Каден, возмутившись вдруг, что это подобие человека намекает, будто знает Санлитуна лучше его самого.
– Ну ладно, – кивнул Киль. – Помнишь его любимую фразу об управлении империей? «Сильнейший правитель тот, кто меньше всех действует».
Каден десятки раз слышал от отца эти или похожие слова, но, поразмыслив, мотнул головой:
– Это доказывает лишь то, что ты бывал в Рассветном дворце. Или знал кого-то, кто бывал.
Киль искоса взглянул на него:
– Справедливо. А как насчет позиции, которую он всегда оставлял на доске ко в своем кабинете, когда не играл? «Крепость дурака».
Перед мысленным взором Кадена появилась доска с фишками.
– Он оставлял эту позицию, – пояснил Киль, – чтобы напомнить себе о слабости, вырастающей на сознании своей силы; напомнить, что самоуверенность несет в себе зерно гибели.
– Этого я никогда от него не слышал, – сказал Каден.
– Ты много чего не слышал, – ответил Киль. – Тебя отослали лет десяти, не более.
– Это тоже ничего не доказывает: ни что он тебя знал, ни что доверял тебе.
Пленник долго молчал, устремив взгляд сквозь прутья решетки в ту жизнь, которой Каден не видел и не понимал. Наконец глаза его снова остановились на Кадене, и уголки губ тронула улыбка.
– У тебя метка в виде полумесяца на внутренней стороне правого бедра.
Каден едва удержался, чтобы не коснуться темной родинки:
– Откуда ты знаешь?
– Я присутствовал при твоем рождении. Ты вырвался из чресел матери с немалой бодростью, но долго молчал – не кричал, не плакал, только смотрел на мир своими горящими глазами. – Он покачал головой, вспоминая. – Повитухи всполошились, что ты не выживешь, но твой отец их успокоил: «Дитя понимает, что за дорога перед ним лежит, и заранее упражняется в безмолвии». А со временем ты стал плакать, как все людские дети.
Каден онемел. Он не слышал ничего подобного ни от родителей, ни от сестры. И уж конечно, хин такого не рассказывали. Проверить правдивость слов он не мог, но да, метка-полумесяц на бедре была. Была, сколько он себя помнил.
– Зачем ты присутствовал при родах?
– Я историк, – объяснил Киль. – Это мое дело, ради него я существую. Оно и свело меня впервые с твоим отцом.
Каден пытался осмыслить его слова. Все, что он слышал о кшештрим, сводилось к войнам и убийствам, да еще смутно упоминалось об их городах.
– Ты был историком? – переспросил он. – Кшештримским историком?
Киль покивал:
– Ваш язык неточен, но, полагаю, ты назвал бы это «Историк с большой буквы». Я составлял хроники вековых войн моего народа с неббарим, а потом войн с вашим родом. Я видел царствование атмани – их блестящее начало и трагический конец. И видел века правления твоей династии.
