Фултон с Бирчем были скованы по рукам, но могли идти. За их спинами стояли по стойке смирно дюжина мрачных Сынов Пламени с длинными копьями. Расчищенная от людей полоса вела от пленников прямо к Негасимому Колодцу.
– Когда зазвучит марш, – обратился к эдолийцам Лехав, – советую не стоять на месте. Вас так или иначе скормят огню. Умирать лучше без копья в боку.
– Мы пойдем сами, – ответил Фултон, смерив командующего взглядом из провалов глазниц. – Нас не придется погонять, как свиней.
Лехав пожал плечами:
– Легко храбриться издали. У самого Колодца вы вряд ли будете так ретивы.
– Под таким ливнем? – усмехнулся Бирч.
Он, казалось, оставил позади гнев и сопротивление, вернув себе обычную беззаботность.
– Да я сам прыгну в вашу дыру, поцелуй ее Кент, лишь бы обсушиться.
Толпа зашевелилась; те, что похрабрее, бросали в пелену дождя оскорбительные выкрики. Над головой прогремел гром, заглушил голоса, зато вспышка высветила искаженные яростью лица.
– Пора, – махнул рукой Лехав.
– Давайте кончать, – мрачно согласился Фултон. – Я устал слушать, как блеют твои бараны.
«Давайте кончать». Как будто речь шла о скучной дворцовой церемонии, а не о его жизни. Адер кивнула, заставляя себя держаться, заставляя себя смотреть прямо сквозь пелену дождя.
– Постойте. – Она повысила голос, чтобы ее услышали за шумом струй. – Простите меня.
Слова были не просто бесполезны, хуже того – они, как вытертый до дыр плащ, прикрывали ее ужас.
– Сделайте кое-что для меня, – попросил Фултон.
Адер закивала с жалкой готовностью. Даже на таком расстоянии она ощущала жар Колодца. От ее платья, волос, рук валил пар. Толпа затянула нечто вроде воинственного гимна.
– Все что угодно, – выговорила она.
– Победите, – мрачно уронил он.
– Присоединяюсь, – сказал Бирч.
Адер проглотила всхлип. Хотела ответить, но перехватило горло.
«Милая Интарра, – молила она, – прости меня, прости меня, прости».
Фултон два или три мгновения смотрел на нее, пока Бирч не толкнул его локтем.
– Идем, старина, – позвал он; его лицо блестело от дождя и пота. – Тебе здесь еще не надоело?
«Прости меня, Интарра. Прости меня».
А потом люди, которые охраняли двери ее покоев с самого ее детства, которые шли рядом с ней при каждом выходе из дворца, которые стояли за ее креслом на торжественных обедах, которые приносили ей суп, когда она болела, и выслушивали ее жалобы на братьев и на родителей, – двое людей, которых она, пожалуй, знала, как никого на свете, двинулись к пламени. Презирая жар Колодца и лютую злобу зевак, они высоко держали голову и не дрогнули, даже когда из толпы полетели камни и куски навоза.
«Прости меня, Интарра», – молилась Адер, но не Интарра задумала и исполнила это жалкое представление, и, когда двое солдат шагнули к своей могиле, не Интарра с такой страшной силой сдавила ей грудь. Доброе дело – молиться богине, но у Адер были руки и голос, и вдруг она услышала свой крик, метнулась к Сынам Пламени. Она неуклюже выхватила копье у стоявшего ближе всех солдата – длинное мокрое древко чуть не вывернулось из ее пальцев.
– Нет! – взвыла она, бросаясь по расчищенной полосе следом за эдолийцами.
Глупо, более чем глупо. Своих людей она не спасет, а открытый протест может довести до огня и ее саму, но ей вдруг стало все равно. Пусть это поганое, жалкое чудо Колодца погубит и ее, лишь бы не соучаствовать в убийстве тех, кто так долго о ней заботился.
«Теперь все на тебе, Каден, – мрачно твердила она, размахивая над головой блестящим наконечником. – Все на тебе, Валин. А что до тебя, Интарра, жалкая сука, да пошла ты!»
И тут, словно услышав, Интарра ответила.
Слепящая вспышка. Полная темнота. Гул миллионов поющих и орущих глоток. Адер мгновенно лишилась тела. Не стало дождя. Не стало толпы. Не стало ни сознания, ни воли. Пропало все, кроме одинокого голоса Фултона, или уже не Фултона, а глубже, громче, полнее, шире – шире неба, выше звезд – голоса женщины, но женщины небывало огромной, огромной, как само творение, пропевшей один короткий, непререкаемый приказ:
«Победи!»
21
Восемь.
Или девять. Валин сбился со счета, сколько раз в этой бесконечной скачке на запад они с Пирр и крылом пытались бежать.
Ноль из восьми попыток.
Или из девяти.
При последнем побеге, выпутываясь из ремней, Валин вывихнул левое плечо, Пирр задушила поясом двух ургулов, а остальное крыло сумело угнать шесть лошадей. Балендина Валин отказывался принимать в расчет, но связанный лич лежал рядом с остальными и, когда дошло до боя, умудрился зубами разорвать глотку одной ксаабе, а вторую запинал ногами до полусмерти. Что послужило Валину напоминанием – если он еще нуждался в напоминании, – что, даже опоенный зельем и умирающий от голода, лич так же опасен, как любой из них. Хотя и это ничего не меняло.
Каждый день подтягивались новые ургулы. Их набралось уже несколько тысяч. Даже если бы кеттрал сумели прорваться сквозь густую орду – а им этого не удалось, – бежать пришлось бы в голую степь. Безрадостное положение дел, а попытки сопротивляться приносили им только синяки на лицах и ссадины на ребрах, но выбор был – сражаться или умереть, и Валин, даже трезво оценивая шансы, не собирался бараном брести на бойню. После провала девятой попытки побега он тут же стал обдумывать десятую.
Однако у Хуутсуу на уме было иное. Подъехав, женщина оглядела избитых пленников, гаркнула какие-то приказы, после чего пленных разделили: каждого уволок за собой один из таабе или одна из ксаабе. Узлы перевязали заново, дополнительно стянули локти и колени, так что нельзя было ни шагнуть, ни потянуться. С этой минуты по плечам и бедрам Валина растекалось онемение, сменявшееся острой болью. А когда надо было опростаться, приходилось упрашивать своего таабе стащить штаны.
Потянулись дни, проходящие в мучении и терпении: не вскрикнуть, когда безымянный тюремщик будит тебя пинком в предрассветном сумраке, не морщиться, когда тебя перекидывают через конскую спину, а тугие узы врезаются в окровавленные запястья и стертые лодыжки. Дрожать под ледяным дождем или потеть под беспощадным солнцем, пока тряская побежка коня отдается в ребрах и во всем нутре, выпячивать подбородок и прикусывать язык, когда хлещут кнутом по спине и плечам, не замечать сверлящей желудок голодной боли… А ведь днем было еще ничего. Ночами, скрученный по рукам и ногам, привязанный к столбу, он дрожал на холодной жесткой земле, глядя, как лижут небо лагерные костры, и вслушиваясь в странные переливы песен.
У Валина был свой костер и своя песня. В нем пылала ярость, он подбрасывал в нее дрова клятв и надежд, стыда и решимости, раскалял ее жаром, опаляющим даже в самые холодные ночи. И напев был простой: «Не сдавайся. Держись, сукин сын. Не сдавайся!» Однажды утром он сумел сломать своему надзирателю нос, в другой раз откусил основательный кусок пальца, но, связанный, не сумел воспользоваться этими маленькими победами, а каждый такой бунт оканчивался тем, что он сжимался в комок под сыпавшимися градом пинками и ударами. Борьба была бессмысленной, но ничего другого ему не оставалось, и он продолжал бороться, высматривая, как просветы во мгле, малейшие возможности показать зубы.
