Мика ничего не сказал в ответ. Алиса закурила новую сигарету. Молчание длилось почти до фильтра. Она могла только предполагать, что сейчас думал Мика. Понимал ли ее или мысленно спорил, готов ли был поддержать или считал, что нельзя отказываться, когда тебе предлагают, как сказал Стэн, стать голосом новой войны. Алиса десять лет назад и сама бы думала, что у человека нет морального права отказаться от такого, потому что кто-то должен говорить правду. Алиса сейчас знала, что правда – это всегда подача фактов.
Мика прервал ее размышления:
– Это возможно?
– Что возможно?
– Жить с этим.
Алиса затушила недокуренную сигарету и аккуратно убрала окурок обратно в пачку. Пачку – в карман джинсов. Посмотрела на Мику. На то, как напряжены губы, а в уголках глаз расползаются тонкие морщинки от опасливого прищура. Он впервые за все это время делал то, что Алисе всегда хотелось: слушал ее и хотел услышать.
– Однажды в Боснии мы делали съемку разрушенной больницы после воздушного налета. Нас было четверо: фотокорреспондент, оператор и двое журналистов из разных стран. Мы стояли поодаль от руин. Смотрели на бетонные блоки, раскореженный скелет металлических перекрытий. Где-то торчали решетки кроватей. Пыль. И запах. Не могу тебе рассказать, какой был запах. И почему-то никто из нас не решался пойти туда первым. Мы так и стояли, пока к нам не подошел какой-то старик. Низенький такой, горбатый. В домашнем халате. Я даже подумала, что он чудом спасся из этой больницы. Он что-то говорил на боснийском, из нас четвертых только я через слово понимала, и то потому, что немного похоже на русский. Но как-то поняла. Он говорил, что в этом месте давно водятся духи. Что, когда в больницу привозят детей и стариков, их оставляют в палатах. Они видят в окна, как уходят родные. Они не знают, вернутся ли за ними, потому что у детей и стариков нет времени. Что потом они день за днем сидят у окон, смотрят на улицу и боятся, что никто больше не придет. Единственный способ пережить этот страх – отколоть кусочек души, который боится. Так и ходит потом человек без этого кусочка. Чувствует, что чего-то не хватает. Даже когда все хорошо, тянет в груди. А души так и сидят на больничных подоконниках и ждут, когда за ними придут. Сказал, что погибнуть от бомбы – хорошо, потому что душа не успевает отколоться и отправляется на тот свет целиком. Выжить страшнее, потому что до конца жизни ты будешь искать, где потерял кусочек души.
Мика слушал внимательно и не перебивал. Алиса закашлялась, как будто и правда чувствовала сейчас цементную пыль на языке. Сглотнула. Продолжила.
– Я их видела потом много раз. После снайперских обстрелов и бомбежек, после налетов вражеских войск и мародеров. На порогах разрушенных домов, по обочинам дорог, в школах, в больницах, в храмах и театрах все еще сидят люди, которые ждут, что за ними вернутся и заберут их оттуда. И в то же время они живут где-то в другом месте, варят кофе, заводят собак, находят работу. И ищут. Ищут.
Алиса посмотрела на Мику и протянула руку, чтобы коснуться плеча, а потом отвести со лба отросшую прядь.
– Иногда находят.
Он вздрогнул, но выдержал прикосновение.
– Трудно вернуться с войны, Мика. Но мы попробуем.
Алиса протянула руку ладонью вверх. Мика накрыл ее своей.
Время остановилось на долю мгновения между приглашением и почти случившимся кольцом рук в танцевальном объятии: одна ладонью в ладонь, вторая на талии. Алиса почувствовала, как в горле перехватило воздух. Что если после всего Мика больше не сможет, не захочет, не сумеет обниматься так, как раньше: бережно, как будто несет в руках что-то драгоценное и очень хрупкое?
– Ты говорила, это уродливое время, – прошептал он в макушку. – Для уродливых людей.
Алиса промолчала.
– Мы все равно попробуем?
– Мы все равно попробуем.
Конец
