Несмотря на осознание того, что это те же волки, с которыми я провела последние несколько недель, я не могу избавиться от нервозности, вызванной их молчаливым присутствием. Я тяжело сглатываю и заставляю себя заговорить.
– Где король? – спрашиваю я.
Ко мне приближается волк с рыжевато-коричневым мехом, но лохматый коричневый, которого я увидела самым первым, прыгает передо мной, и из его пасти доносится рычание.
– Кто ты такая? – обращается волк ко мне скрипучим голосом Серой, наполненным нехарактерными для нее яростью и подозрительностью.
– Это я… Джемма, – отвечаю я дрожащим голосом, отступая назад.
– Я тебя не знаю, – говорит она.
Рыжевато-коричневый волк выпрыгивает перед Серой и пытается заслонить меня.
– Тише. Мы ее знаем. – Голос принадлежит Чернобородому.
– Я ее не знаю. Я тебя даже не знаю.
Мое сердце сжимается. Воспоминания Серой испарились. Означает ли это, что проклятие… Нет. Если у Чернобородого сохранились воспоминания – по крайней мере, некоторые из них, – тогда проклятие еще не вступило в полную силу.
– Все в порядке, – произносит Чернобородый, сопровождая свое заявление низким, почти успокаивающим рычанием. – Она мой друг.
Серая издает разочарованный лай, а затем уносится по коридору и поднимается по лестнице. Чернобородый подается вперед, низко опустив голову.
– Он в розарии.
Это все, что мне нужно услышать. Я мчусь по коридору, мимо других волков, надеясь, что меня не остановит кто-нибудь еще, кто забыл меня. Отчаяние не позволяет мне замедлиться или почувствовать страх, который следовало бы испытывать среди этих существ. Но когда я подхожу к дверям, ведущим в сад за домом, резко останавливаюсь. Четыре маленьких волчонка жмутся к одной из стен и скулят. При виде меня один из них поднимает мордочку и подбегает ко мне.
– Почему ты ушла?! – раздается разъяренный голос Мики.
Еще один молодой волчонок оживляется при виде меня.
– Мы… знаем ее? – Голос принадлежит Дженни.
В горле у меня встает ком.
– Мне так жаль, – шепчу я. – Я не хотела оставлять вас…
– Так почему оставила?! – спрашивает Мика с сердитым рычанием. – Ты даже не попрощалась.
Он прав. Спеша сбежать от Эллиота, я ни с кем не попрощалась. Просто оделась и ушла, даже не оглянувшись. Когда я вспоминаю данное Серой обещание – позаботиться о детях, если случится худшее, – меня одолевает чувство вины.
– Я думала, о вас позаботятся. Думала, проклятие спадет, и вы снова станете волчатами, беззаботно бегающими по горам. Я бы никогда не уехала, если бы думала иначе.
Плечики Мики поднимаются, и он продолжает хныкать. Я медленно протягиваю руку и касаюсь его мягкой головы. Он издает лай, больше похожий на скулеж, а потом от его макушки до хвоста пробегает сильная дрожь. Мех растворяется, и на месте волчонка возникает Мика в своей благой форме. Он врезается в меня, заключая в объятия.
– Мне страшно. Я не хочу терять воспоминания. Не хочу, чтобы все умерли.
Я притягиваю его ближе, глубоко дыша, чтобы сдержать собственные рыдания.
– Я тоже этого не хочу.
Он смотрит на меня, и слезы текут по его лицу.
– Что будет?
Я присаживаюсь на корточки.
– Не знаю, Мика. Сначала мне нужно поговорить с королем.
Он шмыгает, а затем неохотно отстраняется. Дрожащей рукой указывает в сторону сада. Я оставляю детей позади и вхожу в сад, и мои ноги наливаются свинцом. Когда я приближаюсь к розарию, мое сердцебиение учащается, а вместе с ним сжимается желудок. Я могу думать только об одном: «Что, если я опоздала?»
Я останавливаюсь прямо за пределами двора и замечаю Эллиота в его волчьей форме, он лежит на животе. Я сразу поражаюсь тому, каким печальным и прекрасным он кажется, его белый мех такой же яркий, как и снег, но мощное тело обмякло из-за ощущения поражения. Его голова покоится на лапах, а на морде каким-то образом читается боль. Я бросаю взгляд на розу. Она свисает с пучка извилистых, вьющихся кустов ежевики, стебель почернел. А в центре прежде пышного бутона висит последний лепесток.
Эллиот поднимает голову и издает низкий стон.
– Ты не должна была возвращаться. – Его голос звучит так измученно, так устало. – Ты должна быть на пути к новой жизни. Ты должна была уйти и забыть обо мне.
Я неторопливо и осторожно захожу во дворик и стараюсь держаться подальше от розы, боясь, что один неверный шаг может привести к падению последнего лепестка. Говорить я стараюсь тихо, несмотря на ужас, замешательство и печаль, из-за которых хочется кричать.
– Эллиот, я не понимаю, что происходит.
При моем приближении он садится на задние лапы. Затем, с дрожью, которая пробирает его всего, волк растворяется, и на его месте оказывается знакомый человек. Он остается на земле, ни его посоха, ни протеза нигде не видно. Одна нога приподнята и согнута в колене, а ампутированная вытянута в сторону.
Он ерзает, как будто собирается встать, но я опускаюсь рядом с ним.
– Не вставай. Просто скажи, что происходит.
Он переводит взгляд с меня на розу.
– Проклятие приходит, чтобы забрать нас.
– Но… но ты собирался жениться на Имоджен. Она должна была снять твое проклятие.
Он смотрит на меня, и его лицо искажается от боли:
– Нет, Джемма. После бала я понял, что никак не смогу жениться на ней.
Меня вдруг охватывает гнев, когда я вспоминаю, что еще произошло после бала. Как он лепетал, что готов снять свое собственное проклятие. Понимаю, он решил, что жертва слишком велика, ни за что бы не подумала, что он предпочтет смерть браку с Имоджен.
Я сжимаю руки в кулаки.
– Так ты просто собираешься сдаться? Позволить проклятию поглотить тебя и всех жителей поместья? Собираешься бросить детей, чтобы они росли без тех, кого знают?
– Дети выживут, – говорит он. – Это самое главное. А остальные смирились со своей судьбой. Они тоже не желают терять часть себя, чтобы снять проклятие. Все или ничего.
Помнится, Чернобородый и Серая и правда говорили, как предпочли бы смерть частичному снятию проклятия. Но… но… О, ради всех святых, эти упрямые волки! Я вскидываю руки в воздух.
– А как насчет тебя, Эллиот? После всего, что ты сказал мне о том, что больше не ненавидишь мой вид, твоя волчья форма все еще так важна, что ты скорее умрешь, чем застрянешь в человеческом теле?
Он напряженно сжимает челюсть, но выдерживает мой взгляд.
– Если бы я мог пожертвовать своей волчьей формой, я бы это сделал.
– Что ты такое говоришь? Уже слишком поздно? На следующее утро после бала ты сказал, что передумал приносить жертву.
