Читая, я обнимаю Грейс немного крепче, потому что нуждаюсь в ее тепле в этой тихой кондиционированной атмосфере библиотеки.
Сегодня меня тревожит не только мысль о зловещей угрозе, возникшей много лет назад. Есть еще кое-что, что я пытаюсь задвинуть на задворки своего сознания, но оно продолжает навязчиво вторгаться в мой мозг, отвлекая от чтения. В конце концов я сдаюсь и решаю пойти прогуляться. Возвращаю книги на их полки и, уходя, тихо шепчу «Спасибо» библиотекарше, которая улыбается мне в ответ.
Улицы, как обычно, шумны, наполнены какофонией из рева мотоциклов и гудков такси, а также назойливыми – хотя в основном безобидными – комментариями уличных торговцев и мошенников. По пути в парк Мердок я обнаруживаю, что они, как правило, не беспокоят, если тщательно закрывать лицо шалью.
Парк – это оазис зелени и относительного покоя посреди грязи и ветхости города, место, где я могу бродить с Грейс под тенистыми деревьями и слушать щебет птиц. Я полагаю, что хрупкая мелодия этого птичьего пения всегда должна быть слышна за шумом и гамом городских улиц, но, как это часто бывает в жизни, некоторые голоса заглушаются, и нам приходится прислушиваться все усерднее, чтобы их услышать. Я думаю о том, что месье Хабиб сказал о беженцах – они повсюду, но мы обычно не открываем глаза и уши достаточно широко, чтобы их воспринимать.
Я нахожу свободную скамейку и сажусь, позволяя себе несколько мгновений подумать о том, что произошло вчера.
До сих пор мне толком не ясно, что же побудило меня заглянуть в телефон Тома. Он оставил его на кухонной стойке, когда в воскресенье утром вышел в пекарню купить круассаны. Предполагаю, желание проверить его было вызвано тем, что моя неуверенность взяла надо мной верх. Тот факт, что муж никогда не меняет свой пароль, несомненно, говорил сам за себя и был верным признаком того, что ему нечего скрывать. Но я все равно не смогла удержаться и быстро проверила его сообщения. Там не было ничего, кроме нескольких сообщений от пары коллег-мужчин, о которых он упоминал ранее, договаривавшихся о времени игры в теннис в клубе, позже в тот же день. Как раз перед тем, как положить телефон обратно на стойку, я прокрутила папку с фотографиями. И именно то, что я там нашла, вызывало странную тревогу.
Не было никаких компрометирующих фотографий, где Том с другими женщинами, ничего подобного. Просто одно изображение за другим, запечатлевшие восход солнца над городским горизонтом. Когда я рассмотрела их более внимательно, то обнаружила, что это не один и тот же восход солнца, их были десятки, все сделанные примерно из одного и того же места во время его ранних утренних пробежек. День за днем он бегал там совсем один и останавливался, чтобы посмотреть, как солнце поднимается над крышами и башнями этого грязного города. Это так много значило для него, что он запечатлевал каждый из этих восходов на свой телефон. Почему-то при мысли о том, что он это делал, мне захотелось плакать. Мне это показалось признаком глубокого одиночества. Он делал эти фотографии не для того, чтобы поделиться ими с кем-либо. Он просто искал проблеск надежды, цепляясь за обещание нового начала, которое приносит каждый новый день. То был редкий проблеск его тайной душевной боли. И это разбило мое сердце.
Виновато, чувствуя, что вторглась во что-то очень личное, я отложила телефон и занялась приготовлением кофе. И когда Том вернулся с бумажным пакетом, в котором был наш завтрак, я не упомянула о снимках. Но пока мы сидели и ели, я старалась быть хорошей компанией, рассказывая ему о своей встрече с Мэй, Кейт и Клодин на прошлой неделе и интересуясь его делами.
В течение часа или около того нам, казалось, удалось найти маленький кусочек обломка, за который можно уцепиться в нашем океане боли и удержать наш брак на плаву. Но потом он ушел играть в теннис, а я, как обычно, удалилась в комнату Грейс, чтобы шить и читать, и мы снова отдалились друг от друга, а тишина и печаль снова опустились на наш дом.
Дневник Жози – четверг, 8 мая 1941 года
Угроза того, что меня отправят в школу, снова подняла свою уродливую голову. Мама говорит, что ей надоело ждать наши визы: это занимает так много времени, что мое отставание неизбежно. Она боится, что мне будет трудно наверстать упущенное, когда мы наконец доберемся до Америки. Но мисс Эллис сказала ей, что из-за большого числа беженцев, живущих в эти дни в Касабланке, в лицее сейчас существует проблема с местами для учащихся, особенно для моей возрастной группы. Она хорошо отозвалась обо мне и заявила, что мой английский действительно на удивление хорош, благодаря тому что я много читаю (я не хочу хвастать, просто повторяю то, что она сказала). Она заверила маму, что пока я иду в ногу с программой, и предложила заниматься по четыре раза в неделю после обеда, чтобы мы могли чуть больше времени уделять математике, истории и географии.
Я немного беспокоилась, что мы не сможем позволить себе дополнительные уроки (хотя частная школа была бы еще дороже), но сегодня подслушала разговор между мамой и папой, который вызвал у меня смешанные чувства.
Мама сказала:
– Гийом, как, черт возьми, мы собираемся продолжать платить за аренду этого дома?! Мы ведь не ожидали, что пробудем здесь так долго, и конца этому все еще не видно!
Папа ответил:
– Моя дорогая, не беспокойся об этом. Я все предусмотрел. Я написал Арману о том, что мы готовы продать дом в Париже (Арман – это месье Альбер, который сменил папу в банке).
– Папа продолжал: – Он будет в восторге. Ты же знаешь, как сильно наш дом нравился его жене, и он предлагает разумную цену, учитывая нынешнюю ситуацию во Франции. Поверь, это отличная возможность, и от нее никак нельзя отказаться. Арман сможет перевести средства довольно быстро, так что у нас все будет хорошо.
Мне было очень грустно думать о какой-то другой семье, живущей в нашем старом доме со всеми нашими вещами, особенно с моими книгами, которые, как стало понятно из беседы родителей, я теперь никогда не получу обратно. Но в то же время было облегчением знать, что мы можем остаться в nouvelle ville и не переезжать в меллах, где у нас может случиться трахома, как у матери Феликса.
Я думаю, мама чувствовала то же самое, потому что она сказала:
– О, Гийом, наш свадебный фарфор и все картины… и книги…
И мне показалось, что она заплакала.
Но потом папа успокоил ее, наверное даже обнял, потому что ее рыдания стали приглушенными. Он сказал:
– Дельфина, я обещаю тебе, что мы приобретем все это, когда приедем в Америку. Это все временно. Нам просто нужно продержаться еще немного. Наша жизнь здесь действительно не так уж плоха, правда? Я обещаю тебе: с нами все будет в порядке.
Она громко шмыгнула носом, и это прозвучало так, словно она сморкалась. Потом она сказала:
– Мне страшно, Гийом. Я знаю, что ты увлекся… вещами… Я знаю, что ты помогаешь Стаффорду. Но это опасно. Что, если они снова тебя арестуют? Ты понимаешь, чем рискуешь?
Тогда голос папы стал очень тихим и очень серьезным, и он сказал:
