Грейс тянется к розовому кролику, который сидит у нее на подушке, и начинает жевать ему ухо, настороженно наблюдая за мной.
– Прости, прости, прости, – всхлипываю я. Она протягивает пухлую руку к моей щеке в знак примирения, а затем поднимает мягкую игрушку, чтобы поделиться ею со мной. Я ложусь рядом с ней, глажу ее по волосам, пока мы обе не успокаиваемся. Затем я тянусь за сандаловой шкатулкой с сокровищами Жози и достаю их, одно за другим, чтобы показать Грейс и отвлечься от своих горьких мыслей. Разглядывая предметы, дочь хихикает и бормочет, ее воркование мягкое, как у горлицы. Я подвешиваю над кроватью золотую Звезду Давида, позволяя свету ловить ее уголки, пока она медленно вращается на конце своей тонкой цепочки.
– Я бы хотела, чтобы она была здесь, – говорю я. И говорю это от всего сердца.
Позже, накормив и уложив Грейс, я стою над ней, глядя, как трепещут ресницы на ее щеках, розовых, как восход солнца. Затем, устроившись в кресле у окна, слушаю вечерние звуки города. Призыв к молитве плывет в теплом воздухе на фоне гулкого уличного движения.
Когда эти звуки стихают, я слышу шелест океанского ветра над крышами и немного поворачиваю голову, чтобы позволить ветерку погладить мою щеку. Я чувствую себя выжатой, измученной своим гневом, горем и слезами, которые пролила сегодня. Но сильнее всего я ощущаю одиночество.
Тянусь за дневником в кожаном переплете, надеясь найти утешение и отвлечься в компании девочки, которую стала считать своим другом. Перелистываю страницы, перечитывая последний раздел о четырнадцатом дне рождения Жози во время войны в городе, раздетом до костей нашествием саранчи. Ее слова заставляют меня улыбаться, а ее неукротимый дух, просвечивающий сквозь страницы, придает мне сил. Затем я перехожу к следующей части дневника и замираю.
Слова, написанные здесь, – совсем не то, что я ожидала прочитать, и поначалу я не могу их правильно воспринять. Я перечитываю их еще раз, медленнее. Кровь стучит в висках, а руки дрожат.
– Нет… – шепчу я.
Но невозможно отрицать то, что написано здесь округлым почерком Жози; буквы кое-где слегка размазаны. Возможно, она плакала, пока писала это.
Я представляю ее здесь, в этой самой комнате, одинокую и напуганную. И я больше всего на свете хочу протянуть руку через годы, чтобы обнять эту испуганную девочку и утешить в ее боли.
Дневник Жози – вторник, 30 июня 1942 года
Это самый худший день в моей жизни. Как мы сможем двигаться дальше без папы? Без папы – я не уверена, что вообще хочу двигаться дальше. Каждая минута, кажется, длится час, пока мы надеемся и ждем, что он к нам вернется.
Так трудно писать эти слова, но я знаю, что он велел бы мне записать их на бумаге, чтобы они не застряли у меня в голове и я могла бы немного поспать сегодня ночью. Я не думаю, что когда-нибудь снова засну, хотя бы до тех пор, пока он снова не окажется дома, с нами, где он и должен быть.
В воскресенье из меллаха к нам на велосипеде приехал Феликс. Он запыхался, говорил, с трудом переводя дыхание, и папа затащил его вместе с велосипедом в коридор и закрыл за собой дверь. Мама и Аннет были в гостиной, я уже начала спускаться, чтобы посмотреть, кто там у двери, остановилась на лестнице и прислушалась.
– Не приходите сегодня днем. Встреча отменяется. Они хватают всех, – жарким шепотом выпалил Феликс. Хотя я не могла видеть его лица, мне показалось, что он рыдает.
Папа немного успокоил его.
– Отдышись, сынок. Ты сам в порядке? А твои родители?
– Да, у нас все нормально. Но гестапо сделало свой ход. Повсюду полиция. Они забрали сотни людей.
– Остальные?.. – поинтересовался папа. Он не назвал никаких имен, но я догадалась, что он имел в виду знакомых, бывавших на тех встречах, которые он посещал.
– Их увели, – ответил Феликс. – Я думаю, что одному или двоим, возможно, удалось скрыться, но нацисты совершают рейды по домам, арестовывают евреев, всех, кого они подозревают в участии в Сопротивлении.
Тогда папа успокоил его и сказал:
– Ты хочешь остаться здесь? Мы могли бы спрятать тебя и твоих родителей. Конечно, нигде нет полной безопасности, но, вероятно, вам лучше быть здесь, чем в меллахе.
Феликс покачал головой.
– Нет, месье Дюваль. Но все равно спасибо. Наше присутствие подвергло бы вашу собственную семью еще большему риску. Пекарь приютит нас.
– Останься ненадолго. Переведи дух. По крайней мере, подожди здесь, пока не закончится самое худшее, – настаивал папа.
Но Феликс отказался:
– Мне нужно идти. Еще остались люди, которых я должен предупредить. А потом я хочу вернуться домой, чтобы быть рядом со своими родителями.
– Будь осторожен, – проговорил папа. А потом открыл дверь, и Феликс вместе со своим велосипедом исчез.
Я сбежала вниз по лестнице и обняла папу так крепко, как только могла. Он пригладил мои волосы рукой и поцеловал в макушку.
– Ну-ну, милая. Не волнуйся, все будет хорошо. Здесь мы в безопасности.
Я кивнула, борясь с желанием сказать ему, что слышала, как он сказал Феликсу, что полной безопасности нет нигде. Мне хотелось ему верить! Мне хотелось, чтобы это было правдой! И я не хотела, чтобы мама и Аннет знали то, что известно мне. Но в тот момент было очень трудно храбриться, и я ужасно испугалась, зная, что волки и акулы приближаются и хватают маленьких белых мышей.
* * *
Сегодня утром, когда мы сидели за завтраком, раздался стук в дверь. В этом не было ничего особенно необычного, тем не менее мы все немного напряглись. Впрочем, это мог быть кто-то, просящий еду или спрашивающий, нет ли у нас какой-нибудь случайной работы, которую нужно выполнить в обмен на несколько франков, и папа спустился вниз, чтобы открыть дверь. И мы услышали гортанный акцент, некто требовал у папы ответа, он ли Гийом Дюваль, затем документы, и стало ясно – что-то не так. Мама застыла с чашкой кофе на полпути к губам, а Аннет отложила нож, которым чистила абрикос, и ее глаза действительно округлились. Я вскочила из-за стола, подошла к окну и аккуратно выглянула из-за ставней.
Внизу на улице стояли две большие черные машины с нацисткой символикой, и у меня кровь застыла в жилах. Я слышала голоса, раздающиеся у нашего порога, папин тон, успокаивающий и умиротворяющий на фоне грубости в голосе пришедших.
Мама тоже встала, чтобы выглянуть в окно, и подошла ко мне вплотную, так что мне было слышно ее взволнованное дыхание. Мне подумалось – возможно, мерный гул в моих ушах вызван стуком ее сердца, бьющегося, как крылья пойманной птицы о стекло. Но потом я поняла, что дело не в ее сердце, а в моем. Инстинктивно она вытянула руку, как бы защищая меня от того, что мы видим, однако я увернулась и бросилась к лестнице.
– Жози, вернись! – позвала мама. Ее голос был высоким и тонким от страха, но я проигнорировала ее. Мои мысли метались, пока я бежала вниз по лестнице, отчаянно пытаясь придумать, что сказать на этот раз, чтобы помочь, чтобы защитить папу. Если когда-либо и требовалась маскировка, то именно сейчас. Но я никак не могла придумать, как правильно поступить, чтобы спасти его.
