Мисс Бейкер умерла в Париже 12 апреля 1975 года в возрасте 68 лет. Она выступала на сцене всего за четыре дня до смерти, на торжественном вечере, посвященном ее 50-летию в шоу-бизнесе, и это выступление удостоилось восторженных отзывов.
Жози с улыбкой возвращает мне ксерокопию.
– Она действительно была особенной. Просто находясь в ее компании, ты чувствовал себя так, словно твоя жизнь посыпана легкой звездной пылью. Я так рада, что у меня снова появился ее автограф.
Затем она замолкает, и комната наполняется ее невысказанным вопросом; она ждет. Тишина громко отдается в ушах. Теперь моя очередь говорить. Но я не могу подобрать слов, потому что знаю – как только я начну, пути назад не будет. Наконец я говорю:
– Я хочу вам кое-что показать. Не могли бы вы подняться наверх? В комнату, которая раньше была вашей?
– Помоги мне подняться.
Я беру ее за руку и помогаю встать на ноги, а затем мы вместе поднимаемся по лестнице в мансарду. На мгновение Жози колеблется у двери.
– Так много лет… – улыбается она мне. – И все же мне кажется, что это было вчера.
Я толкаю дверь, и она переступает порог своей бывшей спальни. Порог комнаты Грейс.
Жози стоит молча, осматривается: игрушки и книги, клоун в коробке и розовый кролик, мобиль с луной и звездами, кровать, на которой расстелено мое одеяло ручной работы, слинг, свисающий со спинки стула: все, что любой родитель хотел бы подарить своей малышке.
Вот только правда в том… и мне наконец пришло время взглянуть правде в глаза: у нас с Томом больше нет нашей маленькой девочки.
Эта пустая комната, заполненная купленными мной вещами, была способом уйти от реальности. Я больше не могла продолжать жить, притворяясь, что невыносимого не случилось. Только так я была в состоянии вынести невозможное. Я проживала две жизни: настоящую, в которой я – жена-эмигрантка, пытающаяся создать новый дом в Касабланке и борющаяся с неудачным браком; и ту, в которой Грейс все еще со мной и я провожу свои дни рядом, в заботах о ней.
Жози садится на кровать в пустой комнате и трогает уголок одеяла.
– Это прекрасно! – говорит она, проводя пальцами по треугольникам, вырезанным из платьев и комбинезонов Грейс и обрамленным замысловатой берберской вышивкой. Тринадцать самостоятельных блоков, каждый из которых символизирует свое собственное Древо Жизни, представляют тринадцать драгоценных месяцев, которые она провела с нами: один из них сделан из обрывков ее крошечного хлопчатобумажного одеяла новорожденного, в которое я завернула ее, чтобы привезти домой из больницы; есть деревья, сделанные из яркой одежды с жизнерадостным набивным рисунком, которую она носила в три месяца, а затем в шесть месяцев – маленькие платьица и уютные пижамки с цветами, животными и парусными лодками; есть треугольники, вырезанные из комбинезона, что был на ней в тот день, когда Грейс начала ползать; и там есть целое дерево, сделанное из платья, расшитого лютиками и шмелями, которое она надела в свой первый день рождения.
Это деревья всей жизни Грейс. Их ровно столько, чтобы хватило на одеяло для детской кроватки.
– Не хочешь рассказать мне об этом? – тихо спрашивает Жози.
И вот я сижу рядом с ней и рассказываю, как около года назад умерла наша малышка. Я рассказываю ей, какой прекрасной была Грейс и как мы с Томом были счастливы. Я говорю ей, как сильно любила свою дочь, как старалась быть для нее идеальной матерью. Но потом она простудилась, ничего особенного, просто шмыгала носом. Я заметила, что у нее немного поднялась температура, поэтому позвонила в приемную врача, и они посоветовали дать ей калпол и много жидкости и перезвонить утром, если ситуация не улучшится. Мне показалось, что она уснула, но как только я легла в постель, она стала кричать, и это был не просто плач голодного ребенка, который чувствовал себя немного не в своей тарелке, это был отчаянный крик. Я выхватила ее из кроватки. Она горела в лихорадке, страдальчески щуря глаза, когда я включила свет. А на ее щеках и груди появилась сыпь из багровых пятен.
В панике мы поехали в больницу, и я прижала Грейс к себе, всем своим существом желая, чтобы она боролась с болезнью, которая бушевала в ее крошечном теле, пожирая ее на моих глазах. Потом она замолчала, и тяжелая лихорадка сделала ее тело таким же безвольным, как у тряпичной куклы. Ее молчание было еще хуже, чем плач. Мы побежали в Отделение неотложной помощи и несчастных случаев, и Грейс забрали у меня, утащили за вращающуюся дверь. Добрая медсестра села рядом и сказала, что я смогу увидеть ее очень скоро, они просто сделают некоторые анализы и попытаются снизить температуру, которая была уже опасно высокой.
Но когда я вновь увидела свою дочку, было уже слишком поздно. Несмотря на люмбальную пункцию и антибиотики, которые ей вкололи, через несколько часов она скончалась от менингококковой септицемии – быстрого и безжалостного убийцы для такого крошечного ребенка. Несколько ужасных бактерий в неподходящем месте в неподходящее время…
«МОЙТЕ РУКИ!» – гласили плакаты на стенах больницы, в коридорах и в туалете. И они заставили меня почувствовать, что это моя вина, что я была плохой матерью, была неряшливой и беспечной, и мне следовало лучше заботиться о своей малышке. Но сколько бы я ни мыла руки, ни скребла их до тех пор, пока кожа не потрескалась и не ободралась, это уже не могло помочь вернуть обратно моего ребенка. И мне никак не удавалось смыть чувство вины.
В ту ночь мы с Томом ворвались в больницу – пара отчаянно взволнованных родителей. День спустя мы очень медленно вышли из той же двери – опустошенные и сломленные, без нашей малышки. Это была самая длинная и тяжелая прогулка, которую я когда-либо совершала. Мое сердце казалось таким же пустым, как и мои руки без нее. А потом, в то самое время, когда мы больше всего нуждались в утешении, нас с Томом разделила непреодолимая дистанция нашего горя. Каждый из нас погрузился в свой собственный мир, пока мы изо всех сил пытались продолжать жить без нее.
Я рассказываю Жози, что шитье одеяла стало моим способом превратить одежду Грейс во что-то другое. Потому что я никак не могла ее выбросить, даже не могла отдать ее и представлять, что ее носит другой ребенок. И все же я понимала, что Грейс-то тоже ее больше не наденет, а я не могу всю оставшуюся жизнь таскать с собой аккуратно сложенные стопки детских вещей из одного дома в другой.
Сшивание узора «Древа Жизни» стало для меня символом надежды. Изготовление одеяла помогло мне пережить здесь самые мрачные моменты. Это также был мой способ попытаться примириться с ощущением конца – способ собрать осколки разбитой жизни и склеить их снова. Я знаю, что жизнь никогда не будет прежней после потери Грейс, и творчество стало способом показать, что, возможно, я смогу превратить боль и горе во что-то другое, во что-то новое и прекрасное – подобное одеялу из лоскутов ткани.
Я пообещала себе, что, как только закончу шить одеяло, буду готова взглянуть правде в глаза. И в каком-то смысле оказалась права. И вот я говорю все это единственному человеку, который, как мне кажется, способен меня понять.
