— Ну и пожалуйста! Скатертью дорожка, иждивенец! — Это сложное и красивое слово я впервые услышала от матушки. — Я даже рада избавиться от такой обузы! И каракули свои дурацкие забирай! Мне они не нужны!
Я швырнула в него альбом с рисунками. Но Генри не стал его ловить. Книжечка рухнула в грязь, а он лишь печально на нее посмотрел.
— Я буду по тебе скучать, Мэри. Ты стала мне настоящим другом. Я никогда тебя не забуду. Никогда. Однажды ты станешь великим ученым, помяни мое слово. Знаменитым геологом. Ты обязательно узнаешь, как останки древних существ оказались в плену у камней, и разгадаешь тайну зарождения жизни на Земле. Отыщешь множество диковинных созданий и сокровищ, каких еще свет не видывал. Я в этом не сомневаюсь. Ну же, Мэри! Неужели ты даже руку мне не пожмешь? Давай расстанемся друзьями. Прошу тебя.
В его голосе звучала мольба. Обычно я стараюсь не поддаваться порывам, но в тот раз на меня обрушился шквал чувств. Я не сознавала, что делаю. Протянула ему руку, грязную, покрытую царапинами, с черными от глины ногтями, а потом резко отдернула.
— Ты же сказал, что мы оба станем учеными! Ты обещал! Неделю назад! Всего неделю! Лгун!
Я швырнула на землю несколько окаменелостей, которые мы отыскали в тот день, и они упали рядом с альбомом. Потом приподняла подол платья и кинулась бежать.
Генри что-то кричал мне вслед. Кажется, обещал писать. Но я ни разу не обернулась, и его слова растворились в свисте ветра в моих ушах.
Я бежала со всех ног, то и дело спотыкаясь и оскальзываясь на мокрой грязи. Во мне кипела жгучая ненависть к утесам, к Генри и ко времени, которое было потрачено на первую в моей жизни дружбу. Потрачено, как оказалось, совершенно впустую.
Когда я влетела на кухню, матушка попыталась было меня задержать, но я пронеслась мимо. Рухнула на кровать, уткнулась в одеяло и зарыдала. Слезы текли рекой, не желая останавливаться. Я не понимала, откуда во мне столько боли. Ведь на моем теле не было ран. Все кости были целы. Но боль не отпускала. Я плакала долго и безутешно, не в силах остановиться.
Но в конце концов рыдания стихли. Казалось, я наплакалась на целую жизнь вперед. Слез больше не осталось. Я уснула и видела удивительные сны. Будто на нас с Генри сошел оползень. Генри сумел выбраться и стал громко меня звать. А я тонула в грязи, тщетно пытаясь спастись.
На следующий день я пошла к Черной Жиле и отыскала его альбом. Он валялся в грязи, и странички слегка разбухли от влаги. Земля вокруг была усеяна нашими вчерашними находками. Альбом я спрятала в дыру в кладбищенской ограде, где впервые встретила Генри де ла Беша. Моего французишку.
Я уже успела по нему соскучиться.
11. Коварство Черной Жилы
После расставания с Генри мне расхотелось искать окаменелости. Он уехал, а отец был вечно занят в мастерской — изготавливал обеденный стол и стулья для сквайра Стока и его супруги. Я совсем перестала ходить на побережье и слонялась по дому без дела. В конце концов матушка, удрученная донельзя моим видом, отправила меня к Гарри Мэю, отцовскому приятелю-рыбаку, узнать, не одолжит ли он нам несколько скумбрий.
Нашла я его на Коббе. Он сидел с рыбацким ножом и угрем в руках. Острое лезвие стремительно ударило по морской твари, обезглавив ее, но змееподобное тело вывернулось у Гарри из рук и ускользнуло в воду, словно живое, хотя, по его словам, угорь был уже мертв. Его бездыханное тело теперь, должно быть, лежало на дне морском, среди ила, а жуткая зубастая голова, хищно скалясь, истекала кровью на высоком каменном волнорезе. Гарри страшно злился на себя, и это было видно. Злился и ругался, как пьяные матросы. Некоторые из них, как и угорь, тоже идут ко дну и гибнут.
— А ведь он мог бы досыта накормить нескольких человек, — расстроенно заметил Гарри.
До того как отсечь морской твари голову, он пообещал угостить меня кусочком, если я захочу. Но угорь аппетита во мне не пробудил — он походил на змею, да и к тому же был скользким, как целое ведро слизней. Так что, когда длинное тело свалилось обратно в море, я нисколечко не пожалела.
Но зато никак не могла отвести глаз от головы.
— А можно я ее заберу? — спросила я.
Гарри взглянул на меня как на полоумную, честное слово!
— Ты хочешь… голову? — уточнил он.
— Да. Можно?
Я и сама не знала зачем, но чутье — то самое, что помогало отыскивать сокровища на берегу, — подсказывало: голова угря мне и впрямь нужна. Возможно, в тот миг я почувствовала себя ученым, как бы сказал Генри.
— Ты всегда была чудаковатой девчушкой, но вот чего-чего, а кровожадности я в тебе не примечал. Впрочем, забирай, конечно, только сперва моя жена сварит из нее похлебку. Зайди за головой через пару дней, но учти — останется только шкелет.
Вероятно, он имел в виду череп, но поправлять я его не стала. Как раз череп мне и был нужен, а вовсе не зеленовато-черная шкурка, не слой серой слизи, не плотная вязь кровеносных сосудов, пронизывающая всю голову, и не огромные мертвые глаза. Мне хотелось разобраться в строении головы с ее гигантскими зубами и челюстями.
Я согласно кивнула и направилась домой. В голове вертелись все новые и новые идеи. Мне доводилось видеть множество рыбьих скелетов, а в траве за кладбищем я находила немало овечьих и коровьих черепов. И по сравнению с обликом живых зверей выглядели они довольно странно. Мне всегда казалось, что у овцы очень маленький рот. Если понаблюдать за тем, как та жует, то кажется, что она лишь легонько подергивает носом, словно младенец, лакомящийся грудным молоком, или моя матушка, жующая хлеб с закрытым ртом. (Не то что Джозеф — он ел так, что было отлично видно кусочки хлеба у него во рту. Они метались, будто комья водорослей в волнах.) Но если повнимательнее рассмотреть череп овцы, становится ясно: длинный ряд зубов начинается аж от огромных глазниц. А иногда в траве удается разыскать нижнюю челюсть, отвалившуюся от черепа. Зубы у овец плоские, как жернова на городской мельнице. А если пощупать свои собственные челюсти, пока что-нибудь жуешь, становится понятно, что они начинаются у самого уха и крепятся на какой-то шарнир, словно крышка сундука. Как соединяются верхняя и нижняя челюсти? И почему распадаются после смерти?
Я знала, что череп угря поможет мне найти ответы на эти вопросы. И все гадала, сколько же у него зубов и как широко он может раскрыть пасть.
Когда я вернулась домой, матушка сидела на стуле и штопала отцовскую рубашку. Увидев меня, она улыбнулась и подвинулась, приглашая сесть рядом.
Я знала, что это значит. Матушка хотела опять завести ненавистный мне разговор. Я остановилась подле нее, но садиться не стала, хотя она выразительно похлопала по сиденью.
— Иди ко мне, дочурка. Какая ты уже большая! У меня славные новости! — провозгласила она и попыталась притянуть меня к себе.
Я высвободилась из ее объятий, гадая, что же будет дальше.
