Разумеется, Генри Хенли перепродал мою находку. Элизабет узнала об этом от Уильяма Баклэнда и обо всем рассказала мне. Ее переполнял гнев за меня, и потому она не в силах была сохранить эту новость в секрете. Поговаривали, будто музей редкостей Уильяма Баллока
[5] заплатил за скелет сто фунтов, но наверняка этого никто не знал. Когда его выставили, на табличке под витриной значилось имя Джозефа, который и впрямь первым нашел череп, но лишь потому, что я знала, где его искать.
Горевать, конечно, не было смысла. Иногда я страшно злилась. А порой и вовсе старалась не вспоминать о случившемся. Но чаще всего стискивала зубы и думала, что непременно им покажу, на что способна я, Молния Мэри, и не важно, что я не мужчина. Но иногда наступали безрадостные, мрачные дни. Я чувствовала себя так, будто участвовала в бегах: встала у самого старта, а мне вдруг велели отойти на два шага назад, потому что я бедная, затем еще на пару, потому что мой отец был из диссентеров, а потом еще на десять, потому что я женщина. Но я все равно пришла к финишу первой.
Вот только приза мне за это не вручили.
22. Памятная встреча
Порой мне представлялось, что мое чудовище, эта удивительная находка, — и начало новой жизни, и ее конец. Меня никогда особо не заботило людское мнение. Что оно дает? Мнения никого не меняют — во всяком случае, мне всегда так казалось. Хотя сложно, конечно, оставаться невозмутимым, когда о тебе все судачат. Я заметила, что людские сплетни закалили меня, сделали только упорнее и открыли мне глаза на то, что люди нередко используют других для собственного блага.
Некоторые видели во мне выдающееся юное дарование и восхищались мной. Другие считали меня чудачкой, диковинкой вроде двуглавого теленка с ярмарки в Аплайме, на которого можно таращиться и тыкать палкой. Мало кто понимал, сколько труда было вложено в мою находку, большинство считало, что мне просто повезло. Да и то не мне, а Джозефу, ведь это он нашел череп. Они понятия не имели, чего мне стоило собрать все останки, и не особо этим интересовались.
В городе ждали, что я вот-вот еще что-нибудь найду. Надеялась на это и я. И уж тем более надеялась матушка, которой очень понравилось быть знаменитостью — и, конечно, получать деньги от продажи крупной находки.
Моя слава вызвала новую вспышку внимания ко мне, которое меня ничуть не радовало и не прельщало. Наверное, судьба у меня такая — вечно слушать про себя потешные песенки, которые дети часто напевали, пока я шла по пляжу. Скороговорка «На берегу у моря Мэри ракушки продает!» была все же добрее жестокой дразнилки, которую про меня сочинили в воскресной школе. Когда я впервые услышала эту скороговорку, то с трудом сдержалась, чтобы не улыбнуться. Мысль о том, что ее не так-то легко произнести, обрадовала меня куда больше.
Одно дело — самому усердно трудиться, стремясь к новым знаниям и открытиям. И совсем другое — когда на тебя давят, чего-то требуют, без конца критикуют. Только Элизабет понимала, как мне нелегко совладать с толпой Мэри, воюющих у меня в голове. Одна из них навеки отчаялась найти что-нибудь столь же значимое, как ихтиозавр. Вторая ненавидела зевак и то, что приходится зарабатывать на жизнь, тратя на это время, которое можно было бы уделить учебе и научным исследованиям. Третья боролась со слезами, тоскуя по погибшему отцу. Четвертая размышляла о том, что же она за создание. Вся эта суматоха просто сводила с ума. Казалось, от них никогда не будет покоя.
Но время шло. Недели складывались в месяцы. Внимание ко мне ослабло, как и груз чужих ожиданий (матушкины не в счет), и я попросту зарабатывала нам на хлеб. Мне попадалась всякая мелочь стоимостью не больше нескольких пенсов, но к нам по-прежнему заглядывали покупатели, так что выручки хватало, чтобы не умереть с голоду. Мы с Элизабет нашли, наверное, тысячу аммонитов. Они всегда пользовались спросом.
Элизабет стала моим спасением. Днями напролет мы искали окаменелости на берегу, а по вечерам читали и разговаривали о науке и наших открытиях. Письма от Генри приходили редко, а его матушка стала куда больше времени проводить в Лондоне, чем в Лайм-Риджисе, и связывающие нас узы дружбы, которыми он, по его словам, так гордился, начали слабеть. Наверное, этого и следовало ждать. Отец ведь предупреждал меня, что люди меняются, а друзья часто забывают и предают друг друга.
Мы с Элизабет отлично сработались. Ее больше влекли рыбы, погребенные навечно в сланцевых могилах, словно серебристые призраки, а остальные находки она радушно отдавала мне. Ее собственная коллекция быстро росла. Один шкаф, стоящий у нее в библиотеке на Сильвер-стрит, превратился в три, а потом и в пять, и вскоре коллекция занимала уже весь дом. Гости восхищались ее экспонатами, а затем она отправляла их на побережье, где стоял мой столик с диковинками на продажу, и они охотно покупали ракушки, «змеиные камни» и тому подобное. Теперь я знала, что это все древние моллюски и каракатицы с диковинными латинскими названиями, но примирилась с тем, что состоятельным покупателям и матушке куда больше нравятся истории о «ногтях дьявола», «дамских пальчиках» и «громовых стрелах», и не спешила их переубеждать.
Иногда меня засыпали вопросами джентльмены, питающие, подобно Баклэнду, научный интерес к моим находкам. По словам Элизабет, они восхищались мной. Мне же они казались своего рода чайками, которые так и норовят стащить еду, пойманную кем-то другим. Эти джентльмены все время о чем-то расспрашивали меня, нисколько не считаясь с моими взглядами и работой и даже не думая о том, чтобы отблагодарить меня за труды звонкой монетой, — в ту пору только такая благодарность имела для меня цену. Как часто говаривала матушка, «одной болтовней сыт не будешь». Подошла бы и другая ее любимая присказка: «Болтовня и красна и пестра, да пуста». От этих болтливых господ не было никакой пользы, не то что от Элизабет, которая щедро вознаграждала меня за нашу дружбу новыми знаниями.
В дни, когда стояла ясная и сухая погода, я вставала засветло и шла вдоль моря, пока на берегу, еще не запруженном горожанами и богатеями, царили тишина и покой. В такие минуты толпа Мэри у меня в голове наконец затихала, особенно если накануне ночью на море был шторм. Да, конечно, шторм разорял берег, но, когда он заканчивался, на смену ему приходили поразительное спокойствие и свежесть — как будто мир отмыли дочиста и создали заново.
***
Вскоре после моего шестнадцатилетия я нашла тело несчастной утопленницы, вынесенное волнами на мель. Такой красавицы я в жизни не видывала. Опустившись на корточки, я долго — наверное, несколько минут — ее разглядывала. Ее кожа мерцала в лунном свете. Море одело ее в ульву и вплело в волосы нити морского винограда, так что она казалась наполовину человеком, а наполовину — подводным созданием. От мысли о том, что такая красота, такое сокровище обречено на распад, мне стало печально. Ведь у бедняжки не будет ни сланцевой могилы, ни превращения в камень. Вулкан не выплюнет ее наружу и не спрячет меж страниц толстой книги земной истории.
