На самом деле он был трезв.
— Знаем о нашем финале! — продолжал Григорьев. — И он на нас давит. Часики тикают. Это заставляет нас принимать глупые решения… в карьере, личной жизни, расстановке приоритетов. Мы совершаем тысячи ошибок именно из-за того, что торопимся. Ну, кто прыгнет с крыши из-за безответной любви к какой-то милой дурочке или обидного слова, если будет знать, что впереди тысячи и тысячи лет жизни?! За которые можно все исправить — и любовь свою заполучить, и обидчику морду набить. Все что угодно заиметь! А у нас…Einmal ist keinmal, как говорили немцы. Если живешь один раз… жалкие 80–90 лет, то все равно что не живешь вообще… и любая ошибка фатальна. А немощь старости? Ты бывал в хосписах? А про эвтаназию знаешь? Люди убивают себя, просто чтобы избавиться от боли. И это в середине 21-го века! Так же, как убивали себя во времена Архимеда и Нерона, Вольтера и Пушкина! Я много знал таких. И поступлю так же, если окажусь на их месте.
Он не помнил, что ответил ему Золотников. Наверное, какую-то банальность. Важнее было то, что тот сделал. Просто налил себе еще водки, в один укус проглотил канапе с черной икрой и оторвал от тушки фаршированной утки (убитой им утром) еще одно крыло. Он любил разыграть из себя ретрограда. Мол, раньше еда была вкусной и натуральной, а теперь синтетика. Хотя на самом деле просто в молодости вкусовые анализаторы у всех работают лучше. И многое другое. А восприятие еще не так пресыщено ощущениями.
А потом, откусив еще, режиссер привлек к себе стоявшую рядом молодую жену, облапав ее чуть сильнее, чем можно на публике. При этом даже руку от жира забыл вытереть салфеткой. Но она — будучи замужем за его деньгами — ничуть не возмутилась. Видимо, знала, что терпеть осталось недолго.
И все же Григорьев видел, что на лице товарища на секунду промелькнуло выражение испуга. Видимо, тот подумал про пир во время чумы. Вечный образ искусства, к которому сам не раз обращался. Видимо, он что-то предчувствовал. И предвиденье его не обмануло. Зато умер легко, как говорили. В своей постели. Его даже не успели подключить к аппаратуре, которая могла бы дать ему еще год-два растительного существования. Видимо, жена решила на это не тратиться.
Григорьев черного юмора ради попытался прочитать айдент покойного. И увидел только длинный список его заслуг в траурной рамке. Конечно, маркер был закреплен не на трупе, а на крышке гроба.
«Это он сейчас лежит с чинным видом, — подумал пожилой скриптор. — Мастер культуры, блин. Сеятель. А я бы рассказал, чего именно он сеял. И что принимал. Я ведь еле сбежал тогда, когда они меня через месяц после охоты пригласили вроде бы в приличное заведение. Отнюдь не только утиной охотой развлекался маститый режиссер. Хватило ума проверить идентификаторы и понять, что это за место. Думаю, что и богу — или кому там ее отдают? — он душу отдал похожим образом. Может, и в постели, но не факт, что в своей. Впрочем, это его право».
Знакомый зеленый айдент загорелся где-то далеко за оградой кладбища. Миражи были полупрозрачны в эту сторону, и можно было разглядеть ассиметричные высотные дома (стоявшие не здесь, в Хамовниках, а много дальше к югу) и высокую эстакаду МЦ — «Московская Центральная», которая соединялась с такой же надземной частью 3-ей Кольцевой.
Еще девять лет назад МЦ была выделена для транспорта, оставив поверхность для пешеходов. Именно по ней мчался огонек. Мчался быстро. И другие участники движения — точнее их автопилоты — уступали ему дорогу.
Если в чем-то и сохранялись крохотные различия между странами-членами Содружества, так это в том, что в Российском Государстве лимузину с электронными номерами Мирового Совета уступали дорогу все, кроме полиции и спасателей. Хотя иногда даже они уступали. Тут были сильны традиции, хоть и пошатнувшиеся в последние десятилетия. Но власть все еще значила больше, чем в Европе.
Зеленый цвет. «Семья». Единственный человек имел такой идентификатор. И он сам, Виктор Семенович, точнее его айдент — для этого гостя тоже светился зеленым. Хотя отношения между ними далеко не всегда были гладкими и «цветущими».
Прохор. Когда-то их, стоящих рядом, было трудно принять за тех, кем они являлись — за отца и сына. Скорее можно было принять за альтернативную пару, что тут, в Российском Государстве, все еще немного осуждалось. Все дело в том, что они смотрелись почти на один возраст — и в пятьдесят и семьдесят, и в шестьдесят и восемьдесят. Оба рано облысевшие и поседевшие, с виду не пышущие здоровьем и худые, словно высохшие деревья.
Но потом сын развелся со своей второй женой и прошел два сеанса омоложения. Теперь он выглядел на сорок пять и был похож на голливудскую звезду, хотя и говорил, что процедура дает только внешний эффект и «возможность умереть молодым» — поскольку вернуть приемлемый вид коже и тонус мышцам проще, чем целостность внутренним органам. И целиком ударился в карьеру. Трое его детей от прежних браков выучились в Париже и Лондоне и остались где-то в Западном полушарии. Своим потомством они обзаводиться не спешили. Кстати, особой эмоциональной привязанности к выросшим внукам Григорьев-старший не чувствовал. Да, впрочем, он мало к кому ее теперь ощущал. Что-то внутри него горело всю жизнь, но теперь выгорело почти до золы, и он все больше понимал тибетских монахов.
Ему в чем-то даже нравился прагматичный подход сына.
«Не хочешь в хоспис, отец? — «папой» он почти не называл его лет с десяти. — Тогда давай в Дом Счастливой Смерти в Амстердаме. Там есть такая услуга, что сразу после щадящего прекращения жизнедеятельности мозг будет изъят и помещен в крио-сосуд. А я все оплачу».
Он тогда думал, что Прохор шутит. Нет, тот оставался предельно серьезен. Чувство юмора ему вообще было мало свойственно.
Виктор Семенович вспомнил случай, когда тот был подростком. Как-то раз, проходя мимо комнаты сына, он вдруг услышал его непривычно серьезный голос: «К нам домой кто-то залез, и я его убил».
Не удивился ничему. Ни тому, что кто-то смог залезть в их квартиру на пятом этаже охраняемого кондоминиума. Ни тому, что тщедушный сын смог с ним справиться и даже убить. А уже лихорадочно соображал, что делать с трупом. Но оказалось, тот просто играл в "Lifecraft".
С тех пор сын почти не изменился. Стал только еще суше и циничнее. Да и сам Григорьев рано перестал называть его «Проша», когда понял, что это ему неприятно. Старорусское имя — для года, когда сын родился, было довольно оригинальным. Это уже после десятых годов Россию заполнили маленькие Святозары, Мелании, Ярославны, Ярополки, Мстиславы, Элессары… ой, нет — последнее − эльфийское имя. Хотя когда-то мальчик с таким посещал один с Прошей садик. Более популярным, чем старорусские, было разве что имя Владимир, да еще с тридцатых годов — Евгений / Евгения. После популяризации практической евгеники и тестов на совместимость.
«Ты же говорил, что не приедешь?» — послал старик сообщение прямо в автомобиль. Но тот проигнорировал, а голосовой канал связи даже не открыл. Это было в его духе.
Хотя Григорьев-старший и так знал, почему тот пожаловал. Видимо, как-то пронюхал про изменение завещания. Конечно, эти данные приватны и защищены законом, но для того, кто сам — закон, здесь в Российском Государстве — барьеров и засовов не было.
