«Здравствуйте, Рэй, я хотела узнать, на какой стадии предисловие к „Копсфорду“. Книга скоро отправляется в печать, так что как только предисловие будет готово…»
А я точно согласилась написать его? Очевидно, что в суматохе вокруг выхода книги и аренды фермы я им что-то пообещала. Но как я теперь выполню обещание? Что я могу сказать? Недавно я купила короткую, малоизвестную биографию Уолтера Мюррея; может быть, если я ее все же прочту, то смогу найти в «Копсфорде» что-то еще, кроме очевидного.
Газонокосилка наконец зажужжала, и Мот исчез в зарослях, оставив за собой выкошенную дорожку. Биография лежала в кухонном шкафу – я отправила ее на ферму почтой, когда еще не знала, что наш переезд задержится на несколько недель. Теперь я отложила скребок, поставила чайник и отыскала книгу. Написал ее явно горячий поклонник творчества Мюррея. На страницах рассказывалось о событиях его жизни, о его христианских убеждениях. О том, как он любил природу, но не позволял этой любви перевешивать его религиозные чувства. Читая, я почувствовала несовпадение между человеком, описанным в биографии, и юношей из «Копсфорда», хотя и не могла его четко сформулировать. Будто это были два разных человека. Но я все равно продолжила читать.
Через час Мот стоял посреди обширного участка скошенной травы. Это было грязное, замусоренное пространство, покрытое срезанными стеблями крапивы, чертополоха и луговика. Пространство возможности: будущий сад. Мот вошел в дом, снял защитные очки, сел в шезлонг перед огнем и моментально уснул. Да как мне вообще пришло в голову, что переехать сюда – хорошая идея? Я смотрела, как он спит, опустив подбородок на грудь, голова ритмично двигается в такт дыханию. Внезапно меня осенило, и я захлопнула книгу. Наконец-то я нашла их: Мюррея и Уолтера, автора и молодого человека, о котором он писал. Это был одновременно и один и тот же человек, и два совершенно разных. Я открыла ноутбук. Стемнело, свет огня раскрашивал стены в разные цвета, а я начала писать предисловие.
21. Кроты
Бледные снизу крылья канюка были едва различимы на фоне сплошных облаков, затянувших зимнее небо. Темная каемка на крыльях, хвосте и голове вырисовывала в небе коричневый силуэт хищника, а само его тело казалось почти прозрачным. Это была его долина. Каждое утро канюк пролетал над фермой с севера на юг, следуя над полосой старых лиственных деревьев, укрывавших ручей, а потом сворачивал к западу, чтобы устроиться на заборе над новым яблоневым садом или на телеграфном столбе возле амбара для сидра. Но в то утро его отвлекло какое-то шевеление в небольшом поле за домом. Наверное, землеройки, чьи норки простирались под укрытием травы тайной сетью шоссе для грызунов.
Прошло всего несколько недель с тех пор, как мы в последний раз закрыли дверь квартиры позади церкви, простились с безопасностью и гарантиями и окончательно переехали на ферму. Безрассудный, резкий скачок надежды – и вот мы оказались на заброшенной ферме, нуждавшейся в нашем безраздельном внимании. Мы еще не знали, что через несколько коротких недель «Соленая тропа» выйдет в бумажной обложке, мне придется участвовать во множестве встреч с читателями и давать кучу интервью, и времени у меня будет катастрофически мало. Я хотела, чтобы Мот тоже посмотрел на канюка, почти неподвижно висевшего в воздухе, но муж меня не слышал. Он скрылся в заросшем яблоневом саду, где изъеденные болезнями ветви свисали, кривые и шишковатые, до самой земли, прорастая высокой травой и сплетаясь с кустами ежевики в колючие клубки до пяти метров в высоту. Мот спал по двенадцать часов и подолгу приходил в себя каждое утро, так что его дни были короткими, но каждую минуту бодрствования он пилил, складывал, косил и обрезал. Прошло немало времени, и там, где он проходил, начали проступать деревья; а он регулярно прокалывал в своем ремне новые дырки, чтобы джинсы не спадали. Деревья, освобожденные от старых, мертвых, сломанных или больных ветвей, поднимались чуть выше, как будто распрямляли спины после многих лет жизни в сгорбленном состоянии. А Мот все косил и косил. Ритмично водя машинкой из стороны в сторону, он прогрызал туннели в зарослях, впуская свет туда, где его не было годами.
Со светом пришли и животные. На деревьях поселились певчие птички. В короткой траве появились цепочки кротовьих холмиков, они вели вдоль зеленых дорожек из зарослей деревьев, скапливались у живой изгороди, вновь появлялись с другой ее стороны и уходили вверх по холму. Коммерческое сельское хозяйство причисляет кротов к худшим вредителям урожаев: они роют землю со скоростью до двадцати метров в день, выбрасывая по пути холмики почвы и портя луга. Поколения фермеров выкапывали их, травили ядами и газом, делали все, чтобы добиться идеально ровных лугов. Но кроты едят личинки, жуков, слизняков и прочих всевозможных подземных жителей, которые тоже уничтожают урожаи, начиная с корней. Если этих существ не съедают кроты, их тоже нужно травить ядами, которые, в свою очередь, убивают птиц, отведавших отравленных вредителей. Морить насекомых и червей, уничтожив сначала их природных врагов, то есть кротов, – это, конечно, самый логичный ход действий. Канюк стрелой упал с неба, на мгновение задержался в траве и сразу же взмыл вверх, сжимая в когтях черного крота. Выдернутый из земли сразу после того, как его нос высунулся на поверхность, зверек продолжал беспомощно шевелить лапками в воздухе. Пищевая цепь в действии.
Уолтер Мюррей проникся бы этим моментом в обоих своих воплощениях: и как молодой человек, и как пожилой писатель. По мере того как шли месяцы и запасы трав Уолтера пополнялись, он обнаружил, что учится быть неподвижным и бесшумным, принимать природу так, что их «связь стала теснее прикосновения, превратилась в почти единение». Мюррей описывает эту молодую версию себя как свой «природный дух», нечто невинное и наивное, что в более старшем возрасте уступило место глубокому религиозному чувству. Как будто такое абсолютное принятие природы не заслуживало места во взрослой жизни, как будто его нужно было убрать в ящик с детскими игрушками. Я видела, как мои собственные дети бегают по полям лютиков, стоят по колено в грязной воде, пытаясь ловить молоденьких угрей, или просто сидят на деревьях, ничего не делая. Их дикое, естественное единение с миром природы было частью их жизни – не детской привычкой, от которой с возрастом предстоит отказаться, а основой тех взрослых людей, которыми они со временем стали. Мюррей был автором книг о природе, предшественником таких писателей, как Дикин и Макфарлейн, но ни в одном из других его произведений нет той неуловимой связи с природой, о которой он пишет в «Копсфорде». Я наконец нашла, что одушевляло эту книгу, что придавало ей свет и глубину, что искал Мюррей в описаниях трав – то, на что не было и намека в остальных его книгах.
Мюррей писал об Уолтере много лет спустя после того, как уехал из Копсфорда, вскоре после смерти своего единственного сына Дика, погибшего в возрасте пятнадцати лет. Он не упоминает сына в книге. Он вообще почти не говорит ни о своих эмоциях, не считая тех, что вызваны природой, ни о смерти, не считая упоминания о вымирающем виде бабочек. Но невозможно поверить, что, пока он писал «Копсфорд», сын не присутствовал неотступно в его мыслях, не направлял его перо, заполнявшее страницу за страницей. Он как будто использовал книгу, чтобы подарить Дику молодость, которую ему не суждено было прожить, чтобы воссоздать потерянную им жизнь. Слова не просто описывают дух собственной молодости Мюррея, в них скрывается еще и его сын. Дик продолжает жить в тех годах, что Уолтер провел в Копсфорде. Он навсегда останется на страницах книги среди трав, цветов и живых изгородей послевоенного Суссекса.
