– А что еще?
– Я подумывал снова отправиться в поход.
Я шла за ним следом вниз по холму, обратно к дому. Его походка все еще была немного кособокой, но ноги уверенно ступали по земле. Солнце засияло сквозь тучи, трава стала чуть зеленее, а возле живой изгороди, которая несколько месяцев отдыхала от людей и стрижки, пробилась горстка подснежников.
///////
Одним блеклым пасмурным утром, когда воздух стоял совершенно неподвижно и даже весеннее солнце, казалось, не хотело подниматься над холмом, я гуляла по новеньким дорожкам в саду, где на ветвях набухал первый яблоневый цвет, и заметила движение в высокой траве. Явно беременная косуля медленно протрусила вниз к воде и исчезла в темноте под старыми деревьями, обступившими ручей. Я дошла до искомого дерева – упавшего, с ровными, словно просверленными дырками. Недавно мне случайно попалась в журнале статья про личинку ночной бабочки, которая проедает отверстия в стволах, и на фотографиях были изображены точно такие же дырочки. В новой поросли на дереве, там, где покрытые почками ветви тянулись в небо от упавшего ствола, из беспорядочно проделанных отверстий сочился липкий сок, и несколько насекомых роились вокруг этого весеннего источника пищи. Ранняя бабочка-адмирал сложила крылышки, не в силах оторваться от бесплатного угощения. А на нижней, мертвой стороне дерева сок застыл вокруг отверстий жесткой смолой.
Древоточец пахучий – огромная, одна из самых крупных ночных бабочек в стране, и очень редкая. Водится она в основном на юге Великобритании, хотя так далеко к западу встречается редко. Взрослые насекомые откладывают яйца в некоторые породы деревьев, типичные для болотистой местности: ясень, березу, ольху, но также и в яблони. Личинки могут жить в дереве до пяти лет. Пять лет они грызут и переваривают древесную целлюлозу, прежде чем в конце лета на свет выползет ярко-красная гусеница почти десяти сантиметров в длину. Она быстро исчезнет в траве, чтобы окуклиться на зиму и выйти из кокона уже взрослой бабочкой, так хорошо замаскированной, что на коре дерева ее почти невозможно заметить. Пять лет она скрывается от света, копит силы и готовится к жизни. И невозможно точно сказать, что за насекомые скрываются в дереве, пока они не появятся оттуда, – может быть, завтра, а может быть, и через пять лет, – моргая от яркого света, готовые сбросить прежнюю форму и принять новую. Пять лет – достаточно долгий срок, чтобы даже самое скрытное насекомое преобразилось и наконец расправило крылья.
Звук въезжающей во двор машины наполнил меня знакомым напряжением и почти непреодолимым желанием продолжать прятаться в саду, надеясь, что Мот не спит и сам выйдет посмотреть, кто приехал. Я по-прежнему с трудом боролась с недоверием к чужим людям. На ферму мало кто наведывался – изредка гости из Полруана, но чаще просто случайные люди, которых навигатор завел не туда. Я сделала глубокий вдох, выдох и направилась к дому. Сколько еще мне придется прятаться здесь от мира, прежде чем наконец пройдет достаточно времени и я смогу расправить крылья и преобразиться?
23. Жабы
Луна, белая и тускнеющая, почти полная, еще висела в небе, которое начало расчищаться от облаков. С засохшего дуба за домом ухнула сова – в последний раз перед тем, как отправиться спать на весь день. В саду уже опали остатки яблоневого цвета и на месте цветов появились завязи крохотных плодов, наполняя воздух легким ароматом лета. Я сидела на упавшей яблоне и следила за отверстиями в дереве. Никаких признаков жизни. Тогда я разложила на стволе письмо. Их приходило множество. Кто только мне не писал.
Первые письма мне принесли через несколько месяцев после выхода «Соленой тропы» в твердой обложке, но когда напечатали тираж в мягкой обложке, они начали приходить каждую неделю. Письма от людей, чьи жизни повернули не туда и разрушились, от людей, которые потеряли дом, семью, бизнес. Письма от больных и умирающих, от тех, кто боролся с болезнью и боялся не за себя, а за то, как без них справятся их родные. Письма от тех, кто пытался жить без своих любимых. И во всех этих посланиях звучала бесконечная забота о Моте, беспокойство о нем и неизменная надежда на лучшее. В каждом письме, которое я открывала, были слова сострадания и сочувствия, предложения помощи и жилья. Я вдыхала их все без разбора, каждый конверт укреплял мою вновь обретенную веру в людей. Но это письмо отличалось от всех остальных.
Приглашения выступить где-нибудь приходили со всех сторон. Новые сцены, все новые люди. Каждый раз, как мне в лицо ударял свет и я слышала первый вопрос, меня охватывал страх. Но когда я после выступления общалась с людьми, которые выстраивались в очереди, чтобы подписать у меня книгу, страх исчезал. Оставались только истории – о прожитых жизнях, потерянных любимых, походах, изменивших судьбу. Но в этих очередях происходило и кое-что еще. Не с теми, кто терпеливо ждал с книжкой в руках, а со мной. Пока я раз за разом ставила свою подпись среди птиц, летящих по форзацу, рассказанные мне истории соединялись с моей собственной в одно целое, полное надежд, страха, травм и боли. Это были чувства такие же таинственные, как само человечество, такие же древние, как скалы, по которым мы прошли с Мотом, часть сложной ткани бытия. Но эти же чувства объединили нас в коллективную силу, которая мягко отодвинула диван от стены и помогла маленькой девочке выйти на свет.
Между деревьями шел Мот с кружкой чая в руках. Он пробирался среди участков высокой и скошенной травы, мимо упавших ветвей и пышно цветущей крапивы, покрытой бабочками, возникшими из ниоткуда – в утреннем свете они тысячами вылуплялись из коконов и гроздьями висели над колосками осеменившейся травы. Воловий глаз – наверное, самая распространенная бабочка в Великобритании, маленькая, бледно-коричневая, с оранжевым пятнышком на каждом крылышке, окаймленном белой полоской. Воздух буквально покоричневел от них – наглядная иллюстрация того, как резко разрастается популяция этих питающихся злаками бабочек, если трава успевает простоять достаточно долго, чтобы завязались семена.
– Что ты тут делала? Я хотел приготовить на завтрак тосты, но решил сначала тебя найти.
– Ждала.
– Чего?
– Мотылька.
– Ты ждала мотылька? О чем ты вообще?
– Это такой мотылек, у которого личинка развивается пять лет, и, по-моему, в этом дереве как раз живут его личинки.
– То есть ты планируешь сидеть тут пять лет?
– Если придется.
– Давай лучше просто пойдем позавтракаем, пока чайник не остыл.
Намазав тосты маслом, я разложила последнее письмо на столе перед собой и прочла его Моту, прерываясь на то, чтобы укусить бутерброд. «…Я знал, что на этой неделе меня арестуют, так что я заранее искал книгу, чтобы читать ее в камере, и ваша показалась мне именно той, что нужна…»
– Я точно не уверена, но кажется, он пишет о том, как взял с собой дикую природу в замкнутое пространство. Знаешь, когда я думаю об этом сегодня, мне кажется, что я писала вовсе не про природу.
– Я так не считаю. В твоей книге много уровней, она идеальна для книжных клубов, больничных посещений и побегов из тюрьмы. Если ты писала не о природе, то о чем же?
