Его мул пал от какой-то жуткой заразы. Слуга его по трагической случайности удавился, ища самоудовлетворения однажды ночью, и теперь лежал похороненный в болоте далеко к северу от Великой Суши. Апто отправился в это путешествие за свой счет, по приглашению неких загадочных организаторов Фестиваля в Фарроге – приглашению, которое, увы, не предусматривало покрытия расходов, и из запасов у Апто не осталось ничего, кроме одной пыльной бутылки прокисшего вина (и, как вскоре выяснилось, мучившая его страшная жажда была скорее следствием предыдущих девяти бутылок спиртного, чем недостатка воды).
Если творцы обладали истинной отвагой (что сомнительно), доказательством этому могла послужить та достойная восхищения ярость, с которой они ринулись спасать жизнь Апто, как только его обнаружили. Увы, зачастую с отвагой путают отчаяние и своекорыстие, ибо внешние их проявления одинаково грубы и воистину ужасающи.
Даже почтенный Тульгорд Виз отступил, увидев их искаженные звериной яростью лица. В любом случае исход голосования был предрешен.
Ночь еще только началась, хотя может показаться иначе, и впереди нас ждет долгий рассказ. Огромное бревно таинственного происхождения быстро вбирает в себя пламя с углей, шипит жир, и теснее смыкается круг, не считая старухи-данток, которая, как всегда, остается в своем экипаже.
Перечислим же всех еще раз, для удобства. Итак: Апто Канавалиан, новоприбывший и, возможно, более бледный, чем подобает спасенному только что. Калап Роуд, без малого сто лет творивший посредственность, которая так и не вознесла его на сколь-нибудь ощутимую высоту. Авас Дидион Блик, почтенный голос скромного рассказчика. Пурси Лоскуток, задумчиво глядящая в жаркое пламя похожими на погасшие свечи глазами. Борз Нервен, которому через несколько мгновений предстоит первому выступить перед собравшимися в кругу, сидит, будто на муравейнике, лихорадочно сверкая глазами и истекая потом. Красавчик Гум полулежит на земле, вытянув ноги в начищенных до блеска сапогах, вдоль которых растянулись две девицы из его свиты: Глазена Гуш неспешно моргает, касаясь ресницами драгоценной луковицы цветка Красавчика, а Пустелла шевелит бровями, изгибающимися подобно гусенице на горящей ветке. Ласка же принимает новую изящную позу, прижимаясь грудью к каштановой шевелюре Красавчика, – интересно, что она ему шепчет, какие обещания слышит его ухо?
Певуны, Крошка, Блоха и Мошка, образуют по одну сторону круга нечто вроде бастиона, этакую воинственно ощетинившуюся стену, от которой воняет, как от постели подростка. Возле покрытой коростой руки Крошки сидит Услада Певунья с измазанными жиром губами, бросая в мою сторону полные желания, но совершенно нежеланные взгляды. Справа от нее расхаживает Стек Маринд, похожий на призрака в тусклом свете костра. Возможно, у него урчит в животе, но будь он проклят, если позволит себе утолить голод в этой звериной компании. Рыцарь Здравия Арпо Снисход сидит в отблесках дрожащего пламени, яростно глядя на Певунов, а Тульгорд Виз ковыряет в зубах острием кинжала, как всегда готовый вставить колкое замечание.
Последнее место в кругу занимает наш проводник, и, чтобы вспомнить его имя, приходится напрячь память. Сардик Фью сидит в птичьей позе, уверенный в себе, будто петух, хотя, возможно, последние события несколько его потрясли.
Надеюсь, я настолько хорошо все разжевал, что хотелось бы думать – этим моим вступлением не подавится и младенец.
Рассказ начинается с нескольких слов, внезапно произнесенных при свете костра, от которого исходит вызывающий слюнотечение аромат, а во мраке за костром беспокойно фыркают три лошади, и на них с завистью смотрят два мула (кони кажутся выше, чем есть, а их расчесанные гривы – явное оскорбление для мулов). Великая Сушь – покрытая инеем пустыня вокруг огненного острова, мешанина валунов, камней и низкорослых кустов. Экипаж поскрипывает от движения внутри, и, возможно, к щели в занавесках прижаты слезящийся глаз или сморщенное ухо в надежде уловить хоть что-то из происходящего снаружи.
А в самом воздухе висит почти ощутимый первобытный страх.
Повествование о двадцать третьей ночи
– Слушайте, так чей будет рассказ? – провозгласил Борз Нервен, мужчина такого роста, что коротышки презирали его просто из принципа.
Буйная шевелюра Нервена была аккуратно причесана, зубы сверкали почти ровными рядами, между тщательно подстриженными усами и бородой виднелись полные губы, словно созданные для недовольных гримас, хотя лицо поэта в целом привыкло к жалостливому выражению. И только о его носе нельзя было сказать совсем ничего.
Слова Борза эхом отдались в ночном воздухе. Он ждал, когда кто-нибудь бросит ему вызов, но все молчали. Тому имелся ряд причин, в том числе довольно существенных. Во-первых, двадцать три дня отчаянных лишений, а затем и ужаса порядком измотали нас всех. Во-вторых, давящий вес неизбежности оказался воистину тяжким, по крайней мере для наиболее изнеженных среди нас. В-третьих, нельзя также сбрасывать со счетов чувство вины: это, пожалуй, самое любопытное бремя из всех, которое, возможно, стоило бы исследовать подробнее… хотя, с другой стороны, в том нет особой нужды. Кто, умоляю вас, не знаком с чувством вины?
Внезапно на угли с треском упали капли жира, и почти все вздрогнули.
– Но мне нужно отдохнуть, к тому же пришло время для пиршества критиков.
О да, пиршество критиков. Я кивнул и улыбнулся, хотя никто этого не заметил.
Вытерев ладони о бедра, Борз бросил взгляд на Пурси и, примостившись поудобнее, заговорил:
– Единственная претензия Ордига на гениальность сводилась к тысячам заплесневелых свитков и к умению вовремя ухватить покровителя за одно место. Стоит назвать себя творцом, и тебе все сходит с рук. Естественно, как всем прекрасно известно, дерьмо удобряет почву. Но ради чего? Вот в чем вопрос.
Пламя костра плевалось искрами. Над ним кружил дым, заставляя глаза слезиться.
Лицо Борза Нервена в оранжевом свете пламени бестелесно парило; ниже его окутывал угольно-черный плащ с серебряными застежками, что было только к лучшему. Голова, изрекшая те слова, что произнесены выше, могла с тем же успехом торчать на палке, и удивительно, что этого еще не случилось.
– А что касается Арпана – только представьте всю дерзость его «Обвинений обвиняемого». Сплошной вздор! Виновный? Воистину. Виновный в полном отсутствии таланта. Крайне важно – и я знаю это лучше кого-либо – учитывать врожденную тупость простонародья и его готовность прощать все, кроме гениальности. Арпан был милостиво избавлен от подобной опасности, именно потому его все и любили.
– Поверните кто-нибудь ногу, – проворчал Блоха Певун.
Борз был ближе всех к вертелу, но, естественно, даже не пошевелился. Громко вздохнув, Муст Амбертрошин наклонился и взялся за обмотанную тряпкой рукоять. Потрескивающая шкварчащая ляжка была тяжела и к тому же неудачно насажена, но после нескольких попыток он все же сумел ее повернуть. Снова сев, он виновато огляделся вокруг, но никто ему не ответил взглядом.
