Он сердито нахмурился, как обычно бывало после любого его высказывания:
– Но это же просто…
Можно не сомневаться, что безымянный творец намеревался произнести слово «глупость», или «безумие», или какое-нибудь другое столь же подобающее случаю выражение. И в подтверждение тому, когда его голова подкатилась почти к моим ногам, отрубленная резким взмахом священного меча Тульгорда, губы несчастного еще пытались завершить глубокомысленную фразу. До чего же четко это врезалось мне в память!
Первого, столь быстро убитого поэта разделали и съели на одиннадцатую ночь пути через Великую Сушь. На шестнадцатую ночь его судьбу разделил еще один, то же самое повторилось и на двадцатую. На двадцать вторую ночь было проведено голосование по поводу предложения Арпо насчет дневной трапезы для поддержания сил и морального духа, и тогда же начался ритуал пиршества критиков, идею которого подал дрожащий от страха Борз Нервен.
Прошлой ночью в последний раз в жизни выступили перед слушателями еще два несчастных поэта, двое бардов, обладавших весьма посредственными способностями.
Возможно, кто-то намерен в знак возражения поднять руку. (Говорите, уже не в первый раз? Не обращал внимания.) Тридцать девять дней пути через Великую Сушь? Наверняка сейчас, когда до паромной пристани у подножия плато оставалось всего несколько суток, никакой необходимости есть людей больше не было? Естественно, вы правы, но все дело в том, что путники уже успели привыкнуть к определенному уровню комфорта. Взялся за дело – доводи его до конца, как сказал когда-то некий пресытившийся придурок. Что гораздо существеннее, тридцать девять дней составляла продолжительность пути при оптимальных условиях, а для нас они были далеко не оптимальными. Достаточно объяснений? Конечно же нет, но, в конце концов, чей это рассказ?
В общем, Ордиг теперь покоился в чужих животах, достигнув глубин, которых никогда не достигал при жизни, в то время как последнее повествование Арпана было разобрано по косточкам вместе с ним самим. Пиршество критиков завершилось, и творцов теперь было лишь четверо – для Пурси Лоскуток единогласно сделали исключение. По оценке проводника, оставалось еще шестнадцать ночей пути через Великую Сушь.
Хотя умение считать редко встречается среди талантов, коими обладают люди искусства, всем нам, несчастным певцам, было ясно, что наше пребывание в этом мире стремительно приближается к концу. Но от этого наши состязания с приходом сумерек не становились менее отчаянными.
Борз Нервен облизал губы и долго смотрел на Апто Канавалиана, прежде чем глубоко вздохнуть.
– Я приберегал эту оригинальную драматическую ораторию для последней ночи в Фарроге, но, с другой стороны, где еще у меня будет столь требовательная аудитория, как не здесь? – Он довольно-таки неприятно рассмеялся.
Апто потер лицо, будто пытаясь убедить себя, что все это не лихорадочный кошмар (каковой преследует любого профессионального критика), и я вполне могу представить, что он при первой же возможности сбежал бы в пустыню, вот только возможности такой у него не было, учитывая присутствие Стека Маринда и его постоянно взведенного арбалета, который даже сейчас лежал у него на коленях (расхаживать он уже перестал).
В свою очередь, Борз достал собственное оружие, трехструнную лиру, и начал ее настраивать, сосредоточенно склонившись над инструментом. Он осторожно тронул для пробы струны, потом сильнее, затем вновь осторожнее. В складках на его лбу блестел пот, в каждой капле которого отражалось пламя костра. Когда сидевшие рядом начали проявлять нетерпение, он в последний раз подкрутил деревянный колок и откинулся назад.
– Это отрывок из «Эсхологий» немильских поэтов Красного Цветка третьего века. – Он снова облизал губы. – Не то чтобы я у них что-то украл. Просто вдохновлялся творчеством знаменитостей.
– Каких? – спросил Апто.
– Знаменитых, – ответил Борз. – Вот каких.
– В смысле, как их звали?
– Какая разница? Они пели знаменитые поэмы!
– Какие?
– Не важно! Это были немильские поэты Красного Цветка! Знаменитые! Тех времен, когда бардов и поэтов по-настоящему ценили! А не выбрасывали на обочину, чтобы тут же о них забыть!
– Но ты ведь сам забыл, как их звали! – возразил Апто.
– Если ты никогда о них не слышал, откуда тебе знать, известно мне, как их звали, или нет? Я мог бы на ходу придумать любые старинные имена, и ты просто бы кивнул, как подобает ученому. Я прав?
Калап Роуд покачал головой, и в глазах его вспыхнул озорной блеск.
– Мой юный Борз, тебе не кажется, что все же не стоит раздражать одного из судей Мантии?
Борз развернулся к нему:
– Ты тоже не знаешь, как их звали!
– Да, не знаю, но я ведь и не делаю вид, будто вдохновлялся их творчеством.
– Что ж, сейчас ты услышишь выдающиеся плоды моего вдохновения!
– Чем ты, говоришь, вдохновлялся? – спросил Крошка Певун.
Блоха и Мошка фыркнули.
Наш проводник размахивал руками, пока наконец не стало ясно, что он таким образом пытается привлечь всеобщее внимание.
– Господа, прошу вас! Поэт желает начать, но для каждого и для каждой из нас непременно придет свой черед…
– Для какой еще «каждой»? – бросил Борз. – Для всех женщин сделано исключение! Почему? Не потому ли, что все имеющие право голоса – мужчины? Только представьте, насколько сочное…
– Хватит! – рявкнул Тульгорд Виз. – Это отвратительно!
– Что еще раз доказывает моральное падение людей искусства, – добавил Арпо Снисход. – Всем известно, что именно женщины алчно пожирают… – Рыцарь Здравия нахмурился во внезапно наступившей тишине. – Что такого я сказал?
– Лучше начинай, поэт, – прорычал, как и подобает охотнику, Стек Маринд.
В сторону Красавчика Гума покатился выпавший из костра уголек, и все три девицы из Свиты отважно попытались преградить ему путь, но тот погас, не успев до них докатиться. Девушки вернулись на место, яростно глядя друг на друга.
Борз забренчал на трех струнах и начал петь невыразительным фальцетом:
Давным-давно,
Во глубине веков,
Еще до нашего рожденья,
До появленья первых королевств
Жил-был король…
– Погоди-ка, – проговорил Крошка. – Если это было еще до появленья первых королевств, то откуда же взялся король?
– Не прерывай меня! Я пою!
– С чего ты взял, будто я тебя прерываю?
– Прошу вас, – сказал проводник, чье имя снова от меня ускользает, – позвольте поэту… гм… петь.
