Когда все пришли в себя и Борз Нервен, шатаясь, удалился за камни, дабы проблеваться, свое повествование начал Калап Роуд. Руки его дрожали, будто подвешенная к дереву рыба. У него явно перехватило горло и изо рта вырывались писклявые звуки. Глаза выпучились, словно стремящиеся покинуть клоаку морской черепахи яйца. Ощущение несправедливости, каковой являлась полученная Борзом Нервеном отсрочка, превратило его лицо в искаженную злобой маску, все черты которой дергались в нервном тике. Слишком тяжким оказался для бедняги страшный выбор – либо заводить свою песню, либо умереть. Казалось, будто все упущенные моменты его жизни, творческие поражения, преграды и недостигнутые высоты разом обрушились на него, угрожая утопить в бездне отчаяния.
Он походил на загнанную в угол мышь: стены слишком высоки, в полу ни единой щели и остается лишь скалить крошечные зубы в тщетной надежде, что грозно нависший над тобой убийца на самом деле сделан из ваты. До чего же отчаянно защищается жизнь! Вполне хватило бы, чтобы разбить сердце даже посаженного на кол. Но все мы знаем, насколько безжалостен современный мир и как он наслаждается беспомощностью других. Дети отрывают крылышки насекомым, а когда вырастают, разбивают чужие головы и пишут ругательства на стенах общественных зданий. Упадок подстерегает нас со всех четырех сторон, продолжая оплакивать трагическую гибель луны. Сжалимся же над мышкой, ибо мы и сами не более чем такие же мышки, загнанные в угол бытия.
Калап Роуд в отчаянии понял, что единственная его надежда выжить – это нагло украсть слова великих, но малоизвестных творцов. К счастью, Калап провел всю жизнь в тени гениев, обреченных исчезнуть в каком-нибудь заброшенном переулке (что зачастую он же сам и подстраивал: слово тут, приподнятая бровь там, едва заметный кивок и так далее. Естественно, задача посредственностей состоит в том, чтобы полностью истреблять лучших, но сперва ободрать их насколько можно). Итак, проникнувшись позаимствованным вдохновением, Калап Роуд собрался с духом и, внезапно обретя полное спокойствие, глубоко вздохнул.
– Придвиньтесь же ближе и выслушайте, – начал он в формальной манере почти полувековой давности, – эту историю, повествующую о людской глупости, подобно многим подобным историям, к великой печали как мужчин, так и женщин. В древние времена, когда в горных крепостях восседали одетые в шкуры великаны, сжимая в кулаках древки боевых копий, когда на широких равнинах лежали, подобно мертвецам, ледники, высасывая жизненные соки из делающихся все глубже долин, когда сама земля рычала, словно голодный медведь весной, медленно умирала в одиночестве женщина из народа имассов, изгнанная из своего племени, скорчившись в тени оставленного ледником валуна. Ее бледную кожу покрывали поношенные залатанные шкуры, и она собрала вокруг себя густой мох и лишайник, чтобы защититься от пронизывающего ветра. И хотя некому было тогда бросить на нее взгляд, она была прекрасна настолько, насколько могут быть прекрасны женщины имассов, сестры земли и талой воды, подобные внезапно раскрывающимся цветкам в краткий период оттепели. Ее волосы, заплетенные в девичью косу, были цвета чистого золота, а глаза – зелеными, будто мох, которым она укрывалась.
На мой взгляд, эта история стоила того, чтобы ее украсть, – я хорошо ее знал. Собственно, я знал даже поэта, чью версию сейчас излагал Калап. Стенла Тебур из Арэна, проживший всего тридцать три года, сумел создать десяток эпических поэм и около двадцати «историй у костра» (или «историй для сада», так их называли в Арэне, где давно позабыли о столь идиллических сценах, как сидение вокруг костра под небом, незамутненным городскими дымами, при свете звезд). Как мне рассказывали, алтарем, на котором поэт испустил последний вздох, стали грязные булыжники позади храма Огни, и вздох этот скорее походил на хрип, густо пахнущий перегаром. Жизнь этого молодого человека унесли алкоголь и д’баянг – таковы соблазны творцов, которым редко удается избежать столь роковых ловушек. Увы, Стенлу Тебура погубила вовсе не слава (ибо осмелюсь утверждать, что смерть в расцвете славы вовсе не столь трагична, как может показаться, поскольку утраченный потенциал бессмертен; куда печальнее узнать, что жизнь того, кто был когда-то знаменит, закончилась в безвестности). Бедняга сдался, оставив попытки осаждать высокие защищенные стены крепости признания, обороняемые легионами пресыщенных посредственностей и изнеженных светил. Злобное неприятие с их стороны сокрушило его дух, и он начал искать утешения в бесчувственном забвении, которое в конце концов и нашел.
– За какое же ужасное преступление ее столь жестоко изгнали из собственного племени? – продолжал цитировать слово в слово Калап, впечатляя меня своей памятью. – Ветер завывал голосами тысячи духов, оплакивая судьбу прекрасной девы. Льющиеся с неба слезы утратили живое тепло, опускаясь подобно снежным хлопьям. Огромные стада ушли к краям долины, спасаясь от ветра и его жуткого печального воя. Несчастная девушка скорчилась в комок, умирая в одиночестве.
– Но почему? – вопросила Пустелла, заслужив злобные взгляды Ласки и Глазены Гуш, потому что, проявив интерес к истории, которую рассказывал не Красавчик Гум, она совершала таким образом страшную измену, и даже сам Великий Творец хмуро на нее посмотрел. – Почему бедную девушку все бросили? Это же зло! Ведь она была добра, чистосердечна и невинна – иначе и быть не могло! О, до чего же ужасная у нее судьба!
Калап поднял руку, будто держа в ней позаимствованную мудрость:
– Скоро, милая, ты все узнаешь.
– Не хочу долго ждать! Не люблю длинных историй. Где действие? Ты уже и так слишком долго тянешь.
Услышав это критическое замечание, Ласка, Глазена и Красавчик разом кивнули.
Как можно столь мало доверять тщательно излагаемой истории? Что дает спешка, кроме одышки и глупостей? Важные подробности? «Да кому это надо?» – кричит хор мух-однодневок. Размеренный темп и плотная основа, в которую вплетается сюжет? Какая разница? Быстрее прожевывай и переходи к следующему, сплевывая на ходу! Глядя на молодых, я вижу поколение, которому недостает смелости зайти глубже чем по щиколотку, и наблюдаю, как они гордо и надменно стоят на узких берегах неведомых морей – называя это жизнью! Да, знаю, это лишь стариковское брюзжание, но я до сих пор вижу Пустеллу и ее широко раскрытые глаза идиотки, слышу нетерпеливое причмокивание и судорожное дыхание молодой женщины, готовой задохнуться от спешки, лишь бы ее разум поскорее унесло… куда-нибудь. Быстрее, быстрее, спотыкаясь на бегу… только бы ничего не упустить!
– Неужели она так и будет лежать там, пока не умрет, – спросил Калап, – безымянная и неведомая? Разве это не величайшая трагедия всех времен – сгинуть в безвестности, покинуть этот мир никем не замеченной? Мухи уже ждут, чтобы отложить свои яйца. Мотыльки-накидочники порхают, будто листья на близлежащих ветвях, а в небе медленно растут крошечные точки ледяных стервятников, неся конец всему. Но это лишь неразумные спутники смерти, и не более. Их голос – шорох крыльев, щелканье клювов и треск челюстей насекомых. Воистину, эпитафия не от мира сего.
Стек Маринд, хромая, подошел ближе к костру и подбросил в него подобранную где-то ветку. Пламя лизнуло сероватую кору, и та пришлась ему по вкусу.
