Кто мог бы ей этого не простить?
– Это тоже история женщины, – начала Пурси Лоскуток, уставившись в пламя и сжимая в изящных пальцах глиняный сосуд. – Да, женщины, которую любили и которой поклонялись столь многие… – Она резко подняла взгляд. – Нет, она не была ни танцовщицей, ни поэтессой, ни актрисой, ни певицей. Талант ее был прирожденным, и к его совершенству невозможно было что-либо добавить. Собственно, это был даже не талант, а случайное стечение многих обстоятельств – линий, форм, черт лица. Короче говоря, моя героиня славилась необычайной красотой, и красота эта предопределила ее жизнь и будущее. Ее ждало удачное замужество, в котором все восхищались бы ею, словно драгоценным произведением искусства, пока годы не похитят ее красоту и ее прекрасный дом не превратится в своего рода гробницу, а муж, в чьих глазах идеал красоты останется навеки юным, редко станет посещать по ночам супружескую спальню. Ее ждали богатство, изысканные яства, шелка и празднества, а может быть, и дети. Но в глазах ее до самого конца осталось бы некое… некое невысказанное желание, полное тоски.
– Это не история! – заявила Глазена Гуш.
– Я еще только начала, дитя мое…
– Как по мне, так больше похоже на конец, и не называй меня «дитя» – я уже не ребенок!
Она бросила взгляд на Красавчика, будто ища подтверждения, но тот лишь хмуро смотрел на Пурси Лоскуток, словно пытаясь что-то понять.
Пурси Лоскуток продолжила свой рассказ, но ее устремленный в костер взгляд стал теперь безрадостным.
– В жизни человека случаются странствия, для которых не требуется совершать ни единого шага – никаких тебе путешествий в чужие края. Бывают странствия, в которых не встретишь никаких чудовищ, кроме теней в спальне или отражения в зеркале. Нет никаких отважных спутников, которые могли бы тебя защитить, и ты проделываешь свой путь в одиночестве. Да, героиню моей истории многие любили. Ее желали все, кто видел ее красоту, но сама она никакой красоты в себе не видела и не питала ни малейшей любви к той женщине, которой она была на самом деле. Может ли мякоть плода восхищаться красотой его кожицы? Способна ли она вообще познать эту красоту?
– У плодов нет глаз, – изрекла Глазена Гуш, закатив собственные глаза. – Глупости все это. Что это за странствие такое, если не преодолеваешь горные перевалы и опасные реки, не сражаешься с чудовищами, демонами, волками и летучими мышами? И у героя обязательно должны быть друзья, которые сражаются вместе с ним и все такое прочее, и его друзья попадают во всякие неприятности, от которых герою приходится их спасать. Все это знают.
– Глазена Гуш, – вмешался Апто Канавалиан (который уже закончил вытаскивать из затылка шипы кактуса), – не будешь ли ты так любезна заткнуть эту бесполезную дыру на своей физиономии? Пурси Лоскуток, прошу вас, продолжайте.
Пока Глазена, разинув рот, таращилась и моргала, будто зажатая в тиски сова, Стек Маринд, похоже, подбросил в костер еще дров, и мне пришло в голову, что если этот невозмутимый мрачный охотник в самом деле занялся заготовкой топлива, то все не столь уж плохо, хотя рано или поздно от него наверняка потребуются более великие свершения. По крайней мере, стоило на это надеяться.
– Однажды она встанет на балконе над каналом, по которому плавают ладьи, перевозя людей и товары, и вокруг нее в теплом воздухе соберутся порхающие бабочки… – Пурси внезапно запнулась и несколько раз глубоко вздохнула. – И хотя все, кто по случайности поднял глаза, все, на кого упал ее взгляд, видели в ней прекрасную девушку, желанную для любого, истинное творение искусства, в душе ее шла война, полная боли и страданий, смерти под ударами невидимого врага, выбивавшая почву из-под ног любых аргументов, любых непоколебимых заверений. Темный воздух был полон криков и рыданий, и ни один горизонт не предвещал рассвета, ибо ночь была бесконечна, а война не знала передышки. Если спросить ее, она бы ответила, что кровью можно истекать всю долгую жизнь. Бледность можно скрыть румянами, придать здоровый оттенок посеревшим щекам, но глаза не спрячешь. Именно в них, если взглянуть пристальнее, можно увидеть туннели, ведущие на поле боя, где нет света и не найти ни красоты, ни любви.
Пламя пожирало дрова, кашляя дымом. Все молчали. Зеркало, хоть и мутное, оставалось зеркалом.
– Скажи эта женщина хоть слово, – пробормотал кто-то (уж не я ли сам?), – и тысяча героев ринулась бы ей на помощь. Нашлась бы тысяча путей любви, чтобы вывести ее оттуда.
– Та, кто не может полюбить себя, не способна подарить и ответную любовь, – возразила Пурси. – Так было и с этой женщиной. Но в душе она знала, что война рано или поздно закончится. То, что пожирает изнури, вскоре прорвется наружу, и дар красоты исчезнет, сменившись увяданием. Отчаяние бедняжки росло. Что ей делать? Каким путем пойти? – Взгляд Пурси невольно упал на кружку, которую она держала в руках. – Естественно, можно было выбрать сладостное забвение, любые способы бегства, какие предлагают вино, дым и прочее, но все это не более чем путь к полному упадку – хотя и достаточно приятный, стоит лишь привыкнуть к вони. И вскоре тело начинает отказывать. Возникают слабость, недомогание, головная боль, некоторая апатия. Смерть зовет, и одного этого достаточно, чтобы понять, что душа твоя мертва.
– Моя госпожа, – вмешался Тульгорд Виз, – ваша история требует рыцаря, поклявшегося служить добру. Прекрасная дама в великой беде…
– Двух рыцарей! – воскликнул Арпо Снисход, хотя и с несколько, скажем так, наигранной страстью.
– В этой истории есть место только для одного рыцаря, – проворчал Тульгорд. – Второй рыцарь – это уже второй рыцарь.
– Но рыцарей вполне может быть и двое! Кто сказал, что нет?
– Я так сказал. Впрочем, ладно, так и быть: могу позволить и двух рыцарей. Один, настоящий, – я. А второй – ты.
Арпо Снисход побагровел, будто наглотавшись огня:
– Это не я второй рыцарь, а ты!
– Вот разрублю тебя надвое, – хмыкнул Тульгорд, – и сам будешь двумя рыцарями.
– Если разрубишь меня надвое, не будешь даже знать, куда повернуться!
Молчание бывает разным на вкус, и то, которое наступило в тот момент, явно отдавало замешательством, как часто случается после некоторых заявлений, внешне лишенных смысла, но тем не менее обладающих своеобразной логикой. Последовала короткая пауза, сопровождавшаяся хмурыми гримасами и удивленными взглядами.
– Она поверила, – продолжала Пурси Лоскуток, – что боги зажигают искру в любой душе, в самом сердце смертного духа, —искру, которая, возможно, горит вечно или с более пристрастной точки зрения гаснет, как только тело испускает последний вздох. Обстоятельства склоняли мою героиню ко второму варианту, и ей приходилось спешить; более того, у нее еще имелся шанс отдать свой долг. Если наша жизнь – все, что у нас есть и когда-либо будет, ценность имеет лишь то, что мы совершим перед смертью.
– То есть у нее не было детей, – пробормотал Апто.
– Разве не было великим даром передать по наследству подобную красоту? Нет, моя героиня еще не вышла замуж, не приняла в себя ничье семя. Лишь мысленно она ощущала себя столь старой, видя свой конец одновременно близким и далеким: десять лет равнялись столетию, а десять столетий – одному мгновению. И она решила отправиться в странствие в поисках божественной искры. Удастся ли очистить этот огонек, разжечь его столь ярко, что все изъяны попросту сгорят? Что ж, не исключено, что ей повезет. Но что это за путешествие? О каких краях стоит поведать? – В это мгновение взгляд похожих на бездонные туннели глаз рассказчицы упал на меня. – Не могли бы вы, добрый господин, изобразить подобающий фон для моего несчастного повествования?
