Но испытать их я так и не успел – вокруг моей талии сомкнулись мягкие руки, и по спине распластались две пышные груди.
– А ты умный, – прошептал мне в ухо хриплый голос.
Возможно, я повел себя не слишком умно, ибо правая моя рука опустилась и тут же отдернулась, ощутив прикосновение к женскому бедру. Что вообще творится с мужчинами? Взгляд ничем не хуже прикосновения, когда не остается ничего другого, но прикосновение воистину подобно блаженному взрыву.
– О, – пробормотал я, – прекрасная Услада. Разумно ли это?
– Мои братцы храпят, слышишь?
– Увы, да.
– Когда они храпят, можно швырять камни им на голову, и они все равно не проснутся. Я знаю, сама пробовала. Проделывала подобное с большими булыжниками. А когда братья просыпаются, все в шишках и синяках, я просто говорю им, что они ночью бились друг о друга головами, и они страшно злятся, только и всего.
– Похоже, я тут не один умный.
– Верно, но, возможно, сообразительности тебе все же не хватает. Ты ведь и сам знаешь, что эта сука-танцовщица постарается, чтобы тебя прикончили?
– Вполне вероятно.
– Так что, возможно, это твоя последняя ночь. Так давай же позабавимся.
– Кто видел, как ты ушла из лагеря?
– Никто. Я проверила, подождала, пока все улеглись.
– Понятно. Что ж, ладно…
Следует ли нам теперь, смущенно хихикая, обратить взоры к небу? Накинуть вуаль скромности на нечто столь деликатное? Хватит ли воображения, чтобы нарисовать в уме интимные сцены? Многозначительную улыбку, кусочек обнаженной плоти, изысканный набор стонов, щипков, толчков локтями и коленями? Мечтательные вздохи, сладостное томление? Вы серьезно?
Услада уселась мне на лицо. Мясистая плоть ее бедер сомкнулась, будто челюсти беззубого чудовища, полного намерений придушить жертву. Мой язык обнаружил места, каких никогда не знал прежде, и вкусил ароматы, о которых мне не хочется вспоминать. После нескольких лихорадочных движений, от которых трещали кости моего черепа, она с оглушительным чмоканьем поднялась, развернулась и вновь опустилась.
В человеческом теле существуют места, неподобающие лицезрению мужского пола, что в то же мгновение обнаружил несчастный Авас Дидион Блик. Точнее – когда стали в полной мере ясны ее намерения. Стремясь освободиться, я оттолкнул женщину с такой силой, что она перелетела через мои ноги и приземлилась лицом на каменистую землю. Ее стон прозвучал подобно музыке. Услада попыталась яростно пнуть меня, но я ловко увернулся и перекатился на ее спину, вогнав оба колена между ее ног. Извернувшись, Услада швырнула мне в глаза горсть песка и гравия. Не обращая внимания на столь двусмысленный жест, я схватился за ее мясистые бедра и оторвал их от земли, после чего со всей силой вошел в нее.
Она царапала твердую землю, будто плывя к берегу, но быстрина моей страсти удерживала ее на месте. Усладе оставалось лишь плыть или утонуть. От судорожных вздохов Певуньи вокруг лица ее вздымались облака пыли. Она кашляла, хрипела, стонала, подобно матери за дверями кладовой, и двигала бедрами, как корова перед быком, время от времени по-звериному вскрикивая. Наклонившись, я обхватил ее руками, нащупывая груди. Схватившись за полные соски, я попытался их открутить, что мне не удалось, но не потому, что я не слишком старался.
Всем известно, что искусство любви – одно из самых нежных. Сладостные ощущения, мягкие, полные желания поглаживания, внезапная близость нависших губ, касание щеки, винный аромат дыхания и так далее. Лениво и томно сползают одежды, дразнят тени, манит тепло, и над влюбленными смыкается мягкая и свежая кисея спальни.
Не располагая подобными соблазнительными удобствами, я, что называется, спустил с цепи всех собак. При свете холодных звезд, на ложе из низкорослого кустарника, сломанных веток, камней и кактусов шла яростная борьба, и дико извергалось семя, выплескивая жизнь в сомнительный сосуд, чтобы обеспечить себе потомство, ибо никакого иного сосуда попросту не было. Лишь бы заронить семена, пустить прочные корни в сладчайшую плоть! Да восторжествует жизнь! Удерживая Усладу почти вниз головой, я впрыснул в нее мощную струю, и если она не заплакала белыми слезами, то лишь чудом.
В наступившей после пресыщенной тишине мы попытались привести себя в порядок. Она расчесала волосы, вытряхивая из них кору, камешки и слюну. Я потер лицо песком, готовый отдать собственную левую руку за миску воды. Отыскав брошенную одежду, мы оба направились каждый к своему спальному месту.
Так закончилась двадцать третья ночь пути по Дороге Треснутого Горшка.
Повествование о двадцать четвертом дне
Подобно тому как остаются следы на гладкой шерсти, если расчесать ее не в ту сторону, так и тайные любовные проделки порой наутро повергают в уныние их участников, хотя, естественно, бывают исключения, и, похоже, на рассвете двадцать четвертого дня как ваш достопочтенный летописец, так и Услада Певунья могли с радостью отметить, что им было даровано именно таковое благословение. Я никогда еще не спал лучше, и, судя по тому, как лениво потягивалась по-кошачьи Услада, выбираясь из-под своих шкур, мысли ее были столь же безмятежны, как нетронутые сливки на молоке.
Куда более мрачно была настроена кучка изможденных творцов. Взошедшее между далекими утесами на востоке солнце освещало их осунувшиеся лица, опухшие глаза и растрепанные волосы. Они угрюмо собрались вокруг углей костра, пока Стек Маринд возрождал пламя, подбрасывая в него кусочки трута и прочего горючего материала. Жуя полоски мяса, зажаренного минувшей ночью, все ждали, когда закипит единственный маленький котелок с чаем.
День обещал быть невыносимо жарким, скаля железные клыки. Солнце уже сияло вовсю, и ни единое облачко не осмеливалось вторгнуться на лазурную гладь неба. Мы стояли или сидели, слыша, как шумит кровь в ушах, и ощущая на языке вкус чая, смешанного с песком пустыни, и руки наши дрожали, будто пытаясь дотянуться до конца путешествия.
Где-то неподалеку послышался пронзительный вопль харашала, жестокого ящера-стервятника, обитающего в Великой Суши. Эта тварь могла почуять запах горелых костей, бесформенных обрывков человеческой кожи и потрохов, закопанных в неглубокой яме с подветренной стороны от лагеря. Голос ее будто насмехался над нашей вновь обретенной энергией, и вскоре мы не чувствовали ничего, кроме тяжкого бремени вины. Мир и, по сути, сама жизнь существуют исключительно внутри нашего разума. Мы сами раскрашиваем их в разные цвета, и каждый раз, когда судьба дарует спасение одному, она поворачивается своей волосатой задницей к другому. Мы стояли все вместе и в то же время поодиночке, объединенные лишь самыми неприятными чувствами.
Хотя, возможно, были и исключения. Потирая шишку на виске и что-то гудя себе под нос, Крошка Певун отошел в сторону, чтобы наполнить ямку, а Блоха и Мошка с ухмылкой глядели друг на друга, что случалось раздражающе часто. У обоих были ссадины на голове, и они готовы были уже схватиться за ножи, но их остановило предупреждающее ворчание Крошки.
