– Неправда! – прошипел Арпо Снисход. – Рыцарь Здравия служит лишь добру, здоровью души и тела, в котором та обитает! Ни одна рыба о трех плавниках не побывала в его устах! Ни капли презренного спиртного, ни облачка ядовитого дыма. Овощи – дар богов…
– Но ведь это не помешало тебе набивать брюхо прошлой ночью?
Арпо яростно уставился на ухмыляющегося Крошку:
– То была лишь необходимость…
– Которую прекрасно понимает охотник и солдат, – продолжал я. – Воистину необходимость. Клятва высится над горизонтом, будто башня на фоне безрадостного неба. Даже лучи солнца сторонятся ее темного камня. Заслужил ли камень того, чтобы ему поклонялись? Готов ли человек настолько потерять себя, чтобы преклонить колени перед бесчувственным камнем? Готов ли он восхвалять стены и потолок тюрьмы, в которой заперт? Видеть эту клятву каждый день, каждую ночь, сезон за сезоном, год за годом? Стоит ли удивляться, что она становится богом в глазах того, кто ее принес? Давая клятвы, мы высекаем обличье хозяина, рабом которого сами себя объявляем. И тем не менее разве солдат, каковым он остается перед своим внутренним взором, не видит и не понимает, что от него требуют обмана, отречения от здравого смысла, слепого следования абсурдным убеждениям? Он все понимает и смеется в душе, и бог его клятвы сжимает кулак в железной чешуе, сминая ложь в лежащей на луке седла руке…
Стек Маринд наконец развернулся кругом в седле:
– Ты опасно рискуешь, поэт.
– Как и все мы, – ответил я. – Но я просто рассказываю историю. Лицо охотника – это не ваше лицо. Рыцари – не те, что сейчас путешествуют с нами. Экипаж не имеет никакого отношения к экипажу из моего рассказа. Я всего лишь рисую для достопочтенной Пурси Лоскуток сцену, достаточно ей знакомую и уютную, насколько подобная роскошь вообще возможна на этом роковом пути.
– Чушь, – заявил Стек. – Ты берешь то, что видишь, и объявляешь это своим сочинением.
– Так и есть, всего лишь меняя пару имен. Впрочем, достаточно того, что излагаемое мною – вовсе не обязательно то, что вы видите вокруг. Каждый слушатель охотно дополнит мой рассказ множеством подробностей так, как сам сочтет нужным.
Апто Канавалиан хмурился, как это обычно бывает с судьями, когда им на ум не приходит ничего достойного. Наконец он тряхнул головой и сказал:
– Не вижу никакого смысла в том, чтобы изменить несколько имен, а потом заставлять всех поверить, будто речь идет вовсе не о том. В чем тут изобретательность или даже творчество? Где воображение?
– Полагаю, зарыто на глубине в шесть футов, – улыбнулся я. – Естественно, в некоей далекой земле, не похожей ни на одно из известных нам мест.
– К чему тогда эти жалкие игры со скорлупой, если ты уже показал нам, где спрятан орех?
– Мне и в самом деле следует вам его показать, а иначе вы не сообразите?
– Разумеется, нет, отчего вся ситуация становится еще более смехотворной.
– Искренне с вами соглашусь, сударь, – кивнул я. – А теперь, если позволите, я продолжу?
В глазах судьи промелькнул мимолетный интерес, как будто он наконец понял. Уверяю вас, подобное весьма греет душу.
Однако, прежде чем я смог продолжить свой рассказ, Пурси Лоскуток спросила:
– Поэт, как продвигается их путешествие? Твоих охотников и паломников?
– Не лучшим образом. Все пребывают в растерянности, как телом, так и душой. Враг все ближе – гораздо ближе, чем осознает любой из них…
– Что? – взревел Тульгорд Виз, разворачивая лошадь и наполовину вытащив меч. – Не слишком ли близко ты подобрался к некоей тайне, Блик? И не смей от меня что-либо скрывать. Чересчур скрытных я убиваю, стоит им хоть немного меня разозлить, а ты зашел куда дальше! Раздражаешь, будто паутина в глазу! Если хочешь жить, говори правду!
– Я ни разу не погрешил против истины, сударь. Вы же набрали целую кучу подробностей и готовы сотворить из них нечто чудовищное! Хотите, чтобы я оценил ваши усилия? Их изъяны ужасны, сударь, и столь шаткий фундамент не оставляет ни надежды, ни веры. Моя история чиста и прозрачна, подобно горному потоку. Грязь же, которую вы замечаете, существует лишь в ваших глазах, и нигде больше.
– Да ты никак посмел меня оскорбить?
– Вовсе нет. Но, осмелюсь напомнить, моя жизнь в руках госпожи Лоскуток, а не в ваших, сударь. Это ей я рассказываю свою историю, и она, по крайней мере, не торопится сообщить свое мнение. Во имя госпожи, я могу продолжать?
– О чем вообще речь? – спросил Крошка. – Блоха?
Блоха нахмурился.
– Мошка?
Мошка тоже нахмурился.
Проводник замахал руками:
– Пока вы спали…
– Пока мы спим, все прекращается! – рявкнул Крошка, и его лицо обрело оттенок жеваных роз. – Никаких голосований! Никаких решений! Вообще ничего!
– Неправда, – произнесла Пурси Лоскуток тоном столь бесстрастным и уверенным, что Певуны тут же онемели. – Я вовсе не прикована к вам цепью, – продолжала она, устремив каменный взгляд на застывшую в нерешительности физиономию Крошки. – И можете не угрожать мне своими клинками – в моей груди нет страха. Я велела этому поэту рассказать мне историю, в продолжение той, что сама столь неудачно начала. Если он не оправдает моих ожиданий, то умрет. Таков договор, и он никак вас не касается, как и всех прочих. Только меня и Аваса Блика.
– И как у него получается, госпожа? – осведомился Апто.
– Скверно, – вздохнула она. – Но я пока потерплю.
День тянулся бесцельно, как это обычно бывает в нескончаемых странствиях по миру. Стояла гнетущая жара, земля под ногами становилась все тверже, камни впивались в наши и без того уже измученные подошвы. Древняя дорога паломников была изборождена колеями и покрыта пылью, словно бы вобрав в себя все брошенные или потерянные надежды и мечты. Странствие, как известно древним мудрецам, есть очищение, и кому, как не им, лучше всего об этом знать?
Но какое бремя мы могли сбросить со своих усталых плеч здесь, на Дороге Треснутого Горшка? Давящую и отупляющую тяжесть уверенности в том, что наше искусство имеет некую цель? Осмелюсь, однако, предположить, что те из слушателей этого мрачного повествования, кто не является ни поэтом, ни музыкантом, ни скульптором, ни художником, не могут даже представить того ощущения, когда ты внезапно покрываешься пóтом перед выступлением на публике, в чем бы оно ни заключалось. В перегретом черепе рождаются жестокие мысли, быстро расправляясь с более здравыми мнениями. «Что, если мои слушатели – сплошь идиоты? Несущие вздор безумцы? Что, если они отличаются настолько дурным вкусом, что даже изголодавшийся стервятник не выклюет им глаз? Что, если они возненавидят меня с первого взгляда? Только посмотрите на их лица! Что они видят и какие мысли блуждают в их мозгу? Не слишком ли я толст, не слишком ли худ, не слишком ли нервничаю, не слишком ли уродлив, чтобы заслужить их внимание?» Творчество – самое интимное из занятий, но публичное исполнение сочинений порой окрашено в самые драматичные оттенки. Не обрекает ли неудача в первом на провал также и второе? «И кстати, нравится ли мне хоть один из них? Чего они вообще от меня хотят? Что, если… что, если я просто сбегу? Нет! Тогда они возненавидят меня еще больше! Осмелюсь ли я заговорить?» Ах, это самые неприятные водовороты мыслей, темные и обжигающие. Предполагайте лучшее, и пусть худшее станет для вас откровением (возможно, повергающим в смятение). Творец, по-настоящему презирающий свою аудиторию, и сам не заслуживает в ответ ничего, кроме презрения.
