Прежде чем начать свой рассказ, Стек Маринд содрогнулся и закрыл руками лицо, будто собственные воспоминания повергали его в ужас. Затем он опустил изможденные руки и с видом человека, чья вера потерпела полный крах, начал:
– Я человек сомневающийся, хотя, если судить по внешнему виду, никто такого обо мне не скажет. Разве это не логично? Стек Маринд отважен и стоек. Убийца демонов, охотник за некромантами, становой хребет негемотанаев – молчи, Тульгорд Виз, ибо даже ты согласишься, что по этому кровавому следу я шел намного дольше тебя. Я скальпель, вырезающий раковую опухоль зла, хирург, удаляющий язву холодной злобы. Такова суть моей жизни. Я добровольно ее выбрал, а потому не стану жаловаться на множество шрамов.
И тем не менее мне присущи сомнения: плод той самой жизни, которую я избрал для себя. Скажу откровенно: когда смотришь в глаза злу, сама твоя душа дрожит от страха, будто хватит одного лишь рывка, чтобы выдернуть ее с корнем и уничтожить навеки. Земля качается под ногами, нарушается равновесие. И потому расправа со злом, полное его уничтожение есть лишь акт самосохранения ради защиты собственной души. Так случается каждый раз. Но бывают мгновения, когда этого недостаточно, даже близко.
Если мы и впрямь дети богов, то какой бог станет сочувствовать столь невежественному отродью? Почему путь истины и добра столь узок, столь неизведан, когда пути жестокости и разврата столь многочисленны и многолюдны? Почему честный выбор – самая тонкая ветвь из тех, до которых можно дотянуться, в то время как крона черного дерева зла заполонила полнеба?
Да, я знаю: вы, поэты, станете петь мне о том, какие требуются усилия, чтобы бросить вызов миру, как будто трудности сами по себе представляют некую ценность. Вы говорите, что, если бы путь праведника был легок, он не сиял бы, словно золото. И разве нищие не мечтают о золоте, так же как падшие мечтают о спасении, а трусы – о смелости? Но вы ничего не понимаете. Наслаждаются ли боги теми искушениями, которые они швыряют перед нами? Зачем? Они что, безумцы? Им в самом деле не терпится увидеть наше падение? Дайте нам путь ясный и истинный, и мы сами увидим, как падет тьма, исчезнут соблазны и всех нас поманит дорога домой.
Если хотите пробудить наши души, уважаемые боги, будьте добры, расчистите от теней путь перед нами.
Но нет, в смысле морали боги нисколько не порядочнее детей. Они ничего не создали и ничем не отличаются от нас, узников этого мира.
Слушайте же! У меня нет веры ни в кого из вас. И в себя самого тоже. Неужели никто из вас не понял, что это паломничество уже потерпело крах? О, поэтам легко постичь столь мрачную истину: ища славы, мы вступаем на их путь, а потом убиваем их и гложем их кости. А ты что скажешь, Сардик Фью? А ты, госпожа Лоскуток? А старуха-данток и ее слуга? Вы все ели это мясо, и для вас так было проще всего. И кто возвысился над всеми, укрывшись под броней оправданий? Не кто иной, как Тульгорд Виз, поборник Чистоты, и воистину рыцарь Здравия Арпо Снисход, паладин добродетели.
Однажды я предстану перед негемотами, перед Бошеленом и Корбалом Брошем. Я взгляну в глаза истинному злу. И они увидят в моем взгляде все то зло, которое я совершил, а потом улыбнутся и назовут меня своим другом. Компаньоном. Соратником по Лиге Порока. Смогу ли я им отказать?
Вера? Взгляните на Красавчика Гума, это сломленное существо. На столь обожаемого творца, что Свита его поклонниц готова была оскалить клыки даже на самих завистливых богов.
Я нашел их след, хотя уже сгустились сумерки. Он постоянно сбивался и метался из стороны в сторону, будто по нему прошло маленькое стадо под предводительством слепого быка. Вывернутые камни, выдернутые из почвы растения – да, эти трое голодали. Их мучила жажда. И они страдали. Две женщины и мужчина, которому обе они оказали честь своей безграничной преданностью.
В темноте я наткнулся на их первый лагерь и сумел восстановить по оставшимся следам кошмарные события, которые там произошли. Для этого даже особо не потребовались мои умения следопыта. Двое набросились на самую юную – воистину, пакт, заключенный в логове демона. Невинное дитя придушили, а затем растерзали, оторвав зубами все мягкие части ее прекрасного тела. Зубами. Вижу, Мошка, ты прервал свой завтрак? Неудивительно. Все дело в том, что, пока они жадно насыщались плотью и кровью, несчастная Глазена Гуш еще была жива.
Они нажрались до отвала, Ласка и Красавчик. И оставили позади изуродованное гниющее тело. Вижу, Борз Нервен, как ты потрясен, но мне просто смешно. Будь у тебя в свите хоть одна обожательница, при условии, что тебе грозила бы голодная смерть, ты бы не поколебался – и не отрицай! Взгляни на Красавчика Гума: его рука даже не дрогнула.
Признаюсь, когда я продолжил поиски, мысли мои были черны, как могила бедняка. Теперь это была уже настоящая охота. То, что они сделали с несчастной девочкой, и то, что совершили мы все на этом пути, не имело между собой ничего общего: по крайней мере, так мне казалось. Порой душа склонна к сладостным заблуждениям.
Представьте: у нашего поэта осталась только одна поклонница, которая разделила с ним его преступление, убийца, красавица с набитым брюхом, и он мог быть с ней настолько близок, что ни один смертный не сумел бы встать между ними. Поразмыслив, вы можете прошептать себе в утешение, скрестив руки на груди: она просто полностью ему подчинялась – что, собственно, бедняжке еще оставалось?
Так была ли в том ее вина, что она прыгнула ему на спину? Вонзила зубы ему в плечо, стремясь добраться до горла? Отрывала куски кровавой плоти, несмотря на все его вопли и попытки отбиваться? И что же Красавчик Гум? Ему пришлось извернуться и укусить Ласку в ответ – как оказалось, смертельно, разорвав яремную вену, после чего он досыта напился ее крови. Но, даже умирая, она продолжала грызть его левую голень, упорно сопротивляясь до последнего мгновения.
Я настиг его в двадцати шагах от последней жертвы, хромающего и истекающего кровью. Вижу, теперь все ваши взгляды устремлены на него, на этого ненасытного поэта. Смотрите же на него с ужасом и отвращением. Мы все лицемеры – и вы, и я. И презренные боги тоже. Да, мне следовало убить Красавчика Гума прямо там и тогда. Пустить стрелу в затылок. Но нет. Почему кровь должна пятнать только мои руки? Отдаю его вам, паломники. Он конец того пути, который мы все избрали. Отдаю его вам. Это мой подарок.
Когда смолкли последние его слова, впитавшись в землю и плоть, Борз Нервен облизал губы и спросил:
– Но где она? Может, еще можно…
– Нет, – прорычал господин Муст тоном, пробуждавшим воспоминания о бытности его солдатом, – нельзя, Нервен.
– Но я не хочу умирать!
И тут Стек Маринд разрыдался.
Что касается меня, то я, признаюсь, ощутил определенное удовлетворение. Что вы так на меня уставились? Какой творец не сожрал бы своих поклонников, если бы ему представился шанс? Только вообразите, какое это наслаждение! Со всей страстью могу утверждать, что обратное куда менее предпочтительно. Впрочем, оставим подобные речи, дабы не вскрылось нечто еще более неподобающее.
