«Я каждый день цепляюсь за нее штанами, Уэсти. Сделай что-нибудь. Обри может порезаться».
Я не послушал.
А должен был.
Прямо над этим шкафчиком с крючком стоял тостер.
И сейчас за крючок зацепились не мамины штаны, а футболка Обри.
Я увидел тело Обри под крючком, остатки ее маленькой курточки еще висели на торчащем крючке.
Черт.
Черт.
Черт.
Я побежал к ней. Если смогу ее спасти – хорошо. Если нет – то и сам заслуживаю смерти.
Я подошел так близко к огню, что почувствовал, как он облизывает мне кожу. Я схватил курточку Обри, но она казалась пустой. Легкой. Ее крошечное тело обмякло в моих руках. Я попытался снять сестренку с крючка, чувствуя, как глаза щиплет от дыма и слез, и… черт, черт, черт.
– Обри, пожалуйста! – у меня надломился голос. – Пожалуйста, малышка! Пожалуйста!
Меня дернули назад, но я продолжал цепляться за ее курточку. Я боролся с силой, которая тащила меня назад. Брыкался, кричал и царапался, ослепленный яростью и ненавистью. Меня сводила с ума ненависть к себе. Я пообещал своей младшей сестренке и нарушил это обещание. Вчера я так напился, что даже не подумал принять ее просьбу во внимание. Один-единственный раз родители возложили на меня ответственность за безопасность сестры, а я подвел их.
Подвел ее.
Подвел себя.
Я кричал, пока у меня не начало болеть в груди. Вытащивший меня человек швырнул на снег и побежал обратно в дом. Лежа во дворе перед домом, я увидел, как кто-то еще бежит за ним и кричит.
Папа. Он спас меня и вернулся за Обри.
Мама. Она вбежала вместе с ним в дом, пытаясь кого-то спасти – его или Обри, я не знал.
Над моей головой раздался пронзительный вопль. Я знал, что это Уитли, но не мог повернуться и посмотреть на нее. На самом деле, мое тело вообще не могло двигаться.
Я уже не пьян.
Я был трезв как стеклышко.
И взирал на суровые последствия своих действий.
За следующие несколько дней после пожара я кое-что узнал.
Например, обнаружил, что тостер загорелся из-за того, что кто-то кинул в него пробки от бутылок, а Обри, которая об этом не знала, достала из морозилки две вафли с шоколадной крошкой и попыталась их поджарить.
Позже страховой следователь (черт разбери, кто это такой) объяснил, что она пыталась убежать, но не смогла, потому что ее курточка с Барби зацепилась за торчащий крючок. Она, наверное, кричала, умоляя меня о помощи, но я валялся на другом конце дома на втором этаже, храпел и пытался прийти в себя от жуткого похмелья.
Суть была вот в чем: страховка не покрыла пожар в доме, потому что один подросток-придурок не смог держать в узде своих дружков и выполнить небольшую просьбу сестры. Иными словами, мы оказались в заднице. Остались без крыши над головой, потому что после того, как мать вытащила отца, огонь распространился, и дом просто-напросто обрушился.
Внезапно мы стали нищими, бедными и бездомными.
Первые недели мы прожили у тети Кэрри, пока отец и его коллеги всячески старались залатать дом, чтобы в нем снова можно было жить. Отцу, которому принадлежали небольшая ферма и поле черники, пришлось забросить бизнес и с головой уйти в восстановление крыши над головой. Он каждый вечер ложился в кровать и закрывал глаза, даже не приняв душ.
Готов поклясться, он неделями не мылся.
Возможно, месяцами.
И отцу, и матери было невыносимо даже смотреть на меня. Они не обвиняли открытым текстом, но для этого не было надобности. Я убил Обри. Как минимум повинен в ее смерти. И не как-то абстрактно, когда люди винят себя в смерти близкого, потому что не потащили его вовремя силком на маммографию. Все это совершил я сам.
Если бы только я вытащил свою жалкую задницу из кровати и сдержал обещание, Обри осталась бы жива. С нами. Счастливая, наполовину беззубая и живая.
Через неделю после пожара я расстался с Уитли. Она плакала и твердила, что я передумаю, но я знал, что ее надеждам не суждено сбыться. Я недостоин счастья, а подружка точно приравнивалась к счастью.
Как только мы переехали обратно в наш дом – или в то, что от него осталось, – родители с головой бросились в объятия депрессии и вообще перестали вылезать из постели. Они зациклились на своем горе, не работали и не пытались сохранить то, что уцелело от нашей семьи. Поля черники остались без присмотра, фрукты никто не собирал. Я бросил футбол и устроился на работу в «Чипотле», чтобы платить по счетам. Тренер Руди умолял меня передумать, но как только я объяснил ему свои обстоятельства, он тут же отстал.
Я волновался, что мы с родителями окажемся на улице, и полностью перестал общаться с друзьями и знакомыми. Только Ист поддерживал меня, хотя я несколько месяцев не мог смотреть ему в лицо и не злиться на себя.
Потом настал выпускной год.
В первый мой учебный день папа решил встать с постели. Я до сих пор помню то утро. Он надел свою рабочую одежду – куртку и ботинки «Бландстоун» – и пошел на ферму, чтобы осмотреть причиненный урон. За несколько месяцев, что он забросил ферму, ничего не осталось. Плоды на полях погибли, а скот он раздал бесплатно.
В тот же день папа направился в центр города и устроился рыбаком. Дедушка Сент-Клер тоже работал рыбаком, так что отцу не нужно было постигать тонкости этого ремесла. Однако, клянусь богом, наверное, чертовски унизительно устраиваться на старости лет на такую низкооплачиваемую работу. Тем более человек со времен окончания школы имел собственный бизнес и содержал свою небольшую семью.
Через несколько недель мама вышла из комнаты. Она первой заговорила со мной, а ведь прошел уже почти год с тех пор, как родители смотрели мне в глаза, да и вообще замечали мое присутствие в доме.
Я был невидимкой.
Они не спрашивали, как я себя чувствую.
Как справляюсь.
Не чувствовали меня.
Не одевали.
Не интересовались, как дела в школе.
Черт, они даже не знали, что я бросил футбол. Я стал невидимым призраком, который периодически появлялся у них на кухне, и только.
Мама усадила меня за стол и сказала, что я не виноват. Сказала, что ценит мои усилия по оплате счетов, что с этой минуты все изменится.
