Наибольшие шансы избежать фронта благодаря «нервозности» имели представители «лучших сословий»: для них все еще действовали терапевтические критерии мирного времени, когда главным было хорошее самочувствие пациента. Через неделю после начала войны в Арвайлер поступил коммерсант 31 года. Ему полагалось служить унтер-офицером, но он, по его собственным словам, симулировал тяжелую депрессию и таким образом миновал мобилизацию. «Я сказал себе – чем дальше от врагов, тем лучше для тебя». Когда он заверил капитана в своей неспособности к службе, тот прошипел ему: «Вы, шлюпьё (sic!), хотя бы попытайтесь!» Он этого делать не стал, и клиника Эренвалля подыграла ему, продержав у себя больше года – из-за «обильных симптомов неврастении». Может, доктор считал симуляцию, о которой рассказал пациент, таким же обманом, и видел перед собой несчастную нервную развалину? Сам пациент считал себя «дегенератом, на которого не стоит тратить порох». Он с детства испорчен, его «слепили между делом» (sic!): отец зачал его в состоянии опьянения, а мать и сама истеричка. И постоянно: «он из семьи дегенератов и настолько далек от нормы, что ему вообще в мире не место»; «такие дефективные», как он «должны исчезнуть с лица земли». Столь перманентное и необычное самобичевание очевидно не оставило равнодушным лечащего врача.
В высших слоях общества и в разгар войны, и в послевоенное время можно было позволить себе неврастению в стиле Belle Ёpoque. В 1916 году один рейнский фабрикант прибыл в Арвайлер из-за «тяжелой неврастении» с целью избежать военной службы. В истории болезни он честно признался в тяжелом алкоголизме, хотя в аттестацию это не вошло. Но когда он уже не в первый раз в пьяном виде шумно вломился в клинику, врач не выдержал: до этого он ему всегда помогал, но теперь «отказывается от него и больше его не покрывает». «Будет настоящим позором, если, пока его ровесники сидят в окопах… и т. д. и т. д., в нем не проснется даже искра чести». Но такая угроза – единичное явление в документах, хотя оснований для подобной критики нашлось бы немало, и именно среди платных пациентов.
После 1918 года ведущие медики уверенной рукой подвели подробные итоги. Если Германия и проиграла войну, то медицина одержала победу: над «врагами медицины и фанатиками натуропатии» (Гис). В научном смысле медицина после 1918 года явно стала «суровее», чем до 1914 года: более специализированной и менее открытой для дилетантов. В остальном неоднократно утверждалось, что мировая война наконец-то принесла ясное доказательство психического первоисточника нервных расстройств. Правда, при более внимательном чтении текстов заметно, как трудно было исключить из дискуссии войну как патогенный фактор (см. примеч. 139).
Разговоры о том, что неврастения обусловлена модерном, во время войны стихли: это была точка зрения Карла Бонхёффера, с 1912 года руководившего неврологической клиникой Шарите, и многих других. Гаупп в статье о «неврозах испуга и неврастении», опубликованной в медицинском справочнике о мировой войне, подчеркнул, «что до войны мы очень сильно переоценивали значение физического и психического утомления как болезнетворного фактора». На фронтах сотни тысяч солдат годами выдерживали «такое напряжение и совершали такие достижения […], каких никогда не знала армия, и каких никто не ожидал от современного нервного человека». Однако у этого славного итога имеются некоторые вычеты. Надежная статистика «военной неврастении» отсутствует. В лазаретах преобладали в основном истерики, однако в действительности «участники военных действий, без сомнения, много чаще страдали неврастенией, чем истерией». При этом большинство из них терпеливо переносили строевую службу, не заявляя о своей болезни. В целом война принесла с собой «чудовищный поток вредоносных воздействий на нервы мужчин – участников военных действий» (см. примеч. 140).
«Мировая война научила нас тому, – заверял Бумке, как и многие другие послевоенные авторитеты, – что большинство здоровых людей выносят очень напряженные физические и психические усилия, не становясь неврастениками». Но тема «неврастения на войне» на этом не исчерпывалась. «Многие, кто никогда не видел фронта, – продолжал он, – в военное время приобрели симптомы неврастении». Война принесла с собой «лавинообразный рост неврозов». Постоянно указывая на психогенное происхождение неврозов, он тем не менее не может избавиться от войны как внешнего фактора. Иногда даже возникают сомнения в его научной добросовестности. Так, Бумке, ссылаясь на опыт войны, совершенно исключает «умственную перегрузку» как причину неврастении, а через две фразы после этого объясняет частоту неврастении среди офицеров «хроническим напряжением воли и чувством гиперответственности (в комплексе с физическими трудностями)». При этом для военнослужащих более низкого ранга он считает типичной чисто психогенную истерию. В попытке выстроить иерархию неврологических заболеваний в духе более ранней иерархии Гельпаха («нервозные буржуа – истеричные рабочие») он был не одинок. После войны в учебники как хрестоматийный вошел факт, что «великий эксперимент» мировой войны доказал соотношение между неврастениками и истериками у рядового состава 2:1, а у офицерского – 8:1. Но так или иначе неврастеники и на войне составляли большинство (см. примеч. 141).
В исследовании, посвященном неврастении во время войны, которое было закончено в сентябре 1918 года и получило признание ведущих психиатров и неврологов, Гельпах убедительнее всего доказал, что различные формы неврастении в ходе войны получили широкое распространение и перешагнули классовые границы. При первом столкновении с войной «рождалась истерия – королева неврозов и ее сфинкс; с постепенным привыканием к войне подступает неврастения – незаметная обывательница, что не загадывает загадок и предлагает вопрошающему правдивые ответы» (см. примеч. 142). Новая и оригинальная характеристика неврастении, выдает, что это расстройство по-прежнему было распространенным, но наскучило медикам. Интересно наблюдение Гельпаха, что в то время как более легкие случаи «мирной неврастении» часто принимали «гневную» форму, «полевая неврастения» в типичных случаях приобретала «депрессивную окраску с тенденцией к мирной разрядке». Не удивительно, ведь агрессивная форма во время войны находила выход в социально допускаемых действиях. Депрессивная же неврастения оставалась и была мало заметна в окопах, ведь в позиционной войне была востребована покорность судьбе. Гельпах хотя и признавал, что «вопреки ожиданиям наш неврастеничный век» в целом выдержал «чудовищное испытание для нервов», но возражал против трактовки войны как контрдоказательства против всего учения о неврастении. В конце он говорит о неврастении во множественном числе: хотя предвоенная неврастения связана с культурными условиями своего времени, однако с изменением этих условий явления неврастении не вымерли, но возникли новые неврастении. Другие неврологи также отмечали у солдат распространение симптомов неврастении, но только эти симптомы менее, чем в мирное время, складывались в яркую общую картину (см. примеч. 143). В военных кругах основную тревогу и заботу вызвало явление контузии, «военной дрожи», носители которой трактовались как истерики, а малозаметные неврастеники внимания не привлекали.
Война усилила веру в могущество воли, потому что уже и до 1914 года многие хотели в нее верить. Но в реальности опыт войны был многозначен, он мог считаться также наукой о том, насколько люди способны подавить собственную волю к жизни. Да, стабильные натуры, которым повезло и которых миновали серьезные ранения, могли выйти из мировой войны с ощущением психологической устойчивости и, вопреки поражению Германии, выглядеть в собственных глазах победителями. Но что было с огромным множеством других?
