— Может, за стол наконец сядешь? — спросил, не обернувшись.
— Откуда ты знаешь, что я еще не села?
— В стекле шкафчика твою голову вижу…
Так и не обернулся, наполнил кипятком обе чашки и принялся размешивать какао.
— Я села.
— Это я уже услышал.
Обернулся с двумя чашками в руках и поставил одну перед гостьей. Затем сел на противоположный стул, не отпустив своей чашки.
— У тебя здесь красиво… — проговорила Соня, чтобы оправдаться перед ним, почему смотрела теперь куда угодно, только не на него.
— Это у Женьки красиво. Это ее квартира.
— Но ты здесь живешь?
— Я всегда здесь жил. Меня ей точно в интернат на пятидневку сдавали. Иногда на выходные забирали, иногда нет, только приезжали навестить. Так что я не просто так сказал, что у меня две матери. Хотя если задуматься, то одна — Женька.
— А кого ты больше любишь? — Соня теперь тоже держала чашку на весу, на его манер, грела руки, но не пила.
— Не знаю… К чему вопрос? И… С Женькой мне привычнее. Это и есть любовь или как?
Соня пожала плечами слишком рьяно, чуть не облив себе горячим какао.
— Тихону скоро пять, верно? То есть… Ну… — Рома немного запутался в собственных мыслях. — За три года ты сумела разлюбить мать? Или как это происходит?
— Ее просто нет и все… Нет в моей жизни. Я ее забыла.
— А фотографии?
— Их тоже нет. Ну, у папы есть, у меня — нет. А зачем спрашиваешь?
— Мне почистить клауд от всех ее фоток, да?
— Сколько дней прошло?
— Неделя.
Соня рассмеялась. Ну вот так, ни с того ни с сего… Хотя ожидаемо — напряжение как-то должно было выйти… Правда, успела поставить чашку на стол, ни капли не расплескав. А он ни капли не пожалел, что рассмешил ее, хотя и не собирался, всего лишь говорил правду. Просто правда у него такая вот смешная выходила.
— Встретишь другую и забудешь, — проговорила Соня, еще не до конца отсмеявшись.
— Но фотки лучше удалить?
— Мои? — уже не смеялась Соня.
— Твои оставить. Ее — удалить.
— Знак вопроса или точка?
— С ней — точка. С тобой — знак вопроса. Я так и не послал родителям нашу с тобой фотку.
— И не посылай. Врать нехорошо. Тебя в садике не научили этому?
— Я в садик не ходил.
— А в школе?
— Я прогулял урок честности.
— Ты мне сейчас врешь?
— Нет. Я врал твоему брату, что Дед Мороз. Тебе я не вру… Зачем?
— Зачем ты отрастил бороду? — озадачила она его вопросом. — Если ты не Дед Мороз? Без бороды тебе лучше.
— С чего взяла? — не сразу пришел он в себя от неожиданного вопроса.
— На твоих правах фотка лучше.
— Сбрить бороду?
— Сбрей.
— На слабо, что ли, берешь?
— Даже если так?
— Ну… Новый год, новый я… Почему бы и нет! Пей какао. Я скоро вернусь. И ты меня не узнаешь…
20. Со вкусом мяты
Какао по-прежнему обжигало, но горели не только губы, еще и голова — мозг вообще закипал, не понимая, как можно одновременно ругать себя и подбадривать. Можно, когда и хочется и колется и папа не велит… Роман Санин свалился на голову, как снег в июне, но ведь в их краях такое бывает. Редко, но все же бывает, а не сказка. И этот Дед Мороз не сказочный, не из снега и льда, а из плоти и крови… Точно мятный пряник. Какао имело, конечно, не тот вкус, но с чем-то надо было сравнить.
— Все еще над полной чашкой сидишь?
Она и не заметила, как вода за стенкой перестала течь, хлопок двери тоже остался незамеченным, а потом и шагов не услышала. А он же не в тапках, а в ботинках, как и она… И теперь без бороды. Она даже сморгнула от напряжения, и сразу почувствовала на концах ресниц слезы. Не смогла понять их причину — жалко его бороду или жалко себя? Он сел на старое место, взял чашку и выпил почти залпом.
— Не вкусно? Или… Результат бритья не нравится?
Соня схватила чашку и сделала глоток. Мог бы подойти, взять за руку, приложить ладонь к щеке и спросить: “Нравится?” Значит, она ему не нравится. Всего-то делов — принести подарок ребенку, повесить его на тетку… Если бы она ему нравилась, не ходил бы кругами. И не ходит.
— А какое мне дело… — проговорила Соня едва слышно.
— Сама ведь послала меня бриться?
— Я просто сказала…
И выпила какао залпом, как он до этого. Только это и получилось сделать, как он. А потом рот свело от чрезмерной сладости напитка, а сердце сделалось каменным от обиды. Он тут общается с ней, как с подросшим Тихоном — снисходительно подтрунивает, всего лишь…
— Ну а я тогда просто побрился. Отращу бороду по новой. Хотя матери я тоже не нравлюсь бородатым. Ну чего? Извини, больше предложить нечего. Я все продукты на дачу отвез — рассчитывал окопаться там на неделю.
— А чем завтракать будешь?
— Ну, магазины открыты… А могу и не завтракать. К матери наведаюсь. Может, даже прямо сейчас.
— Это ближе от меня?
— Один черт… Давай чашку, — Роман поднялся и протянул руку. — Я помою.
— Я сама.
— Ты в гостях. Давай уж я поухаживаю за тобой.
Он отвернулся к раковине, включил воду, взял губку… Сейчас было самое время подойти и обнять, а там будь, что будет… Даже если ничего не будет. Тогда позвонит папе и попросит вернуться домой с Тихоном, а ее ноги на дурацкой даче больше не будет — ну действительно, что она там забыла?
Не забыла, как отец обнимал так мать. Правда, после рождения Тихона, он чаще получал по лицу полотенцем или в лицо жестким словом. Они считали ее маленькой, а она все видела, все понимала и все помнит. И сейчас небольшая, потому что сидит и не встает. Все тело сковало страхом. Но если не сейчас, то когда? Потом только работа, ребенок и вечно недовольный отец… Ждать, когда кто-то рассыпет возле кассы ящик мандаринов можно вечно.
— Иди одевайся, — обернулся Роман, опрокинув чашки на полотенце. — Я сейчас приду. Только шмотки соберу, а то у родителей ничего моего нет… Ну и на даче чистое закончилось. Да, кстати, у меня спортивная сумка, а не рюкзак, так что не надо проделывать над моими вещами никаких противозаконных действий, пожалуйста.
— А с чего ты взял, что ты мне нравишься? — проговорила Соня через силу и через бешеный стук сердца.
Ну, а вдруг?
— Сама ж сказала, что без бороды я тебе больше нравлюсь, — отшутился он и вытер руки о край полотенца, на котором сушились чашки. — Иди одевайся! Я быстро. Я не такой капуша, как ты. Ну чего сидишь?
