Федор включил поворотник и затормозил перед светофором. Ему всегда нравились девушки если не тихие, то спокойные и женственные. Не дурочки с надутыми губами, которые молчат, чтобы сойти за умных, а такие, что не стараются понравиться, не умничают, не выпендриваются, не вешаются на шею. Эта Марфа на шею, похоже, тоже вешаться не станет, но на этом сходство с его идеалом заканчивается. Ни тишины, ни спокойствия тут не наблюдается. Так что оставим соседку ее дружку-чиновнику. У того и карьера, и денежки, скорее всего, водятся. Прекрасная кандидатура в мужья. Не то что он, который даже еще не знает, удастся ли устроиться на работу и кем. Кстати, вот чем давно пора заняться, вместо того чтобы изображать секьюрити при девчонке, которая, возможно, в нем и не нуждается. Точнее, нуждается, но не в нем, а в этом высоколобом чинуше.
И чего он прицепился к этому неописуемому Володе? Неужели завидует?
Разозлившись на себя, он припарковался только с пятой попытки, не стал заходить, как собирался, в магазин и пошел домой.
К черту всех, а в особенности – соседку!
Папа Волынцев
Дома Федор решил, что стоит перекусить. Хотя бы для того, чтобы переключиться с бесполезных мыслей на мысли полезные: о работе, о родителях, о том, чтобы устроить личную жизнь, наконец. Он достал из холодильника джентльменский набор: колбасу, сыр и хлеб. Подумав, нашел еще и кетчуп. В самом деле, пора заняться собой.
Звонок в дверь был полной неожиданностью. С куском колбасы за щекой Федор пошел открывать. За порогом в шортах, футболке и тинейджерской бейсболке стоял Юрий Васильевич Волынцев. В такт музыке, льющейся из наушников, он притоптывал волосатой ногой и слегка подергивался.
– Здравствуй, Федя, – весело сказал он, увидев перед собой хмурое лицо сына.
– Привет. Проходи.
Федор повернулся и пошел в квартиру. Волынцев снял головной убор, вынул наушники и, словно с неохотой, вошел следом.
– Кофе? Чай?
– А обняться после долгой разлуки?
Федор обернулся:
– Ты в самом деле этого хочешь?
– Почему нет?
Федор пожал плечами и, шагнув, обнял родителя. Юрий Васильевич легонько припал к сыновней груди.
«Прямо хоть картину “Возвращение блудного сына” рисуй», – подумал Федор и усмехнулся.
Волынцев-старший отстранился и посмотрел испытующе.
– Ты что, совсем не рад?
– Рад.
– Ну конечно! Сейчас скажешь, что удивлен, как я вообще о тебе еще не забыл, потом вспомнишь, как оставил тебя одного в аквапарке и ты шел пешком через весь город, как не забрал из лагеря, как уехал с матерью в Таиланд и не оставил ключи от квартиры…
Федор обернулся и посмотрел, как показалось Юрию Васильевичу, с равнодушным недоумением.
– Послушай, пап, мне давно не тринадцать, и детские обиды остались в прошлом. Странно, что ты о них так хорошо помнишь. Не замечал в тебе комплекса вины.
– Если ты воображаешь, что я пришел каяться, то напрасно!
– Да никто и не просит. Тебе с сахаром?
– Два куска. Я, в принципе, зашел посмотреть, как ты устроился, не надо ли чего. Денег?
– Деньги есть пока. Устроился, как видишь, нормально. Садись. Я наливаю. Как мама?
– Улетела на Мальту. Хочет поправить свой английский. Там хорошие языковые курсы.
– Ясно. Привет ей от меня.
– У меня выставка была весной. Очень успешная. О ней много писали.
– Не сомневаюсь. Ты талант!
Юрий Васильевич почувствовал, что над ним издеваются.
– Что, ищешь способ меня разозлить?
– И в мыслях не было.
Федор порезал сыр и пододвинул поближе к гостю:
– Бери. Ты же любишь с сыром.
– Ты еще помнишь, что я люблю?
Юрий Васильевич взглянул исподлобья и неожиданно почувствовал, что глаза стали мокрыми. Он поморгал, быстро глотнул из чашки и потянулся за куском хлеба. Не хватало только пустить перед сыном слезу. Рассмеется в лицо.
Несколько минут они молча жевали кто сыр, кто колбасу и прихлебывали чай.
– Слушай, пап, – неожиданно спросил Федор, – ты же хорошо знал соседку Анну Андреевну?
– Бабу Нюру, что ли? Ну как… Здоровались, конечно, но на брудершафт не пили.
– А дома у нее бывал?
– Несколько раз. А к чему ты спрашиваешь?
– Она богато жила? Ну, в смысле, ценности у нее были?
– Что ты имеешь в виду, не понял?
– Ну, не знаю. Столовое серебро, старинные вещи, картины… Украшения ты вряд ли мог видеть, хотя, возможно, она что-то такое надевала. Колье, перстни, тиары всякие…
– Золото-бриллианты?
– Да.
Волынцев-старший задумчиво помешал ложечкой в чашке.
– Ничего такого я не помню. Я вообще мало интересовался жизнью соседки. Своих проблем было хоть отбавляй.
Ну еще бы!
– Драгоценностей я на ней никогда не видел, картина в доме была, кажется, всего одна. И то случайно узнал. Я тогда только въехал. Рассохлась старая рама, и она спросила, не смогу ли я сделать новую. Я зашел, чтобы посмотреть, какой ширины нужен багет, ну, чтобы картина вписалась в интерьер, а потом сделал. И подарил ей, кажется, на Новый год. Так сказать, в честь знакомства. Баба Нюра была ужасно благодарна.
– А что за картина? – спросил Федор.
– Да… незамысловатое что-то.
Выходит, какая-то картина у Анны Андреевны была. Отец видел ее достаточно давно, а значит, речь идет о какой-то другой картине, потому что та, которую видел он, написана совсем недавно. А со старой что стало? Была да сплыла?
– Так что, ты говоришь, там было изображено?
– Пруд и рыбки золотые, – ответил Юрий Васильевич, доедая сыр. – Пасторальный такой пейзажик. Хотя… кое-что мне показалось странным…
– Что?
Юрий Васильевич задумчиво пожевал.
– Ко мне как раз заходил Бронштейн. Ты помнишь Бориса Яковлевича? Он видел картину и тоже что-то мне про нее говорил…
– Что именно?
Федор вдруг почувствовал, как снизу вверх по шее пробежали мурашки и под когда-то выбитой правой ключицей болезненно забилась какая-то жилка.
– Не помню… не до того было. А тебе зачем? Баба Нюра что, собирается…
– Она недавно умерла.
– Да что ты? Не знал. Хорошая была бабка. Кажется, прямой потомок знаменитых Виельгорских. Так тебя интересует, что после нее могло остаться? Решил заняться перепродажей антиквариата? Неплохой, кстати, бизнес. У меня есть знакомые в этой сфере…
