– Не скромничай. Все мы помним юбилей дедушки Соломона.
– Ты всегда найдешь возможность сказать приятное, мой мальчик. Гила хорошо тебя воспитала.
Гость прижал руку к груди:
– Спасибо.
Бланк допил воду и оглянулся.
– Она здесь?
– Да.
Молодой человек встал и принес стоящий у двери плоский ящик, больше похожий на кофр для одежды.
Бланк встал навстречу.
– Кстати, эти идиоты свернули полотно лицевой стороной внутрь! Профаны! Хорошо, что ты переложил ее, мой друг.
– Вайгельман сам упаковывал. Уверил, что так она будет сохраннее при транспортировке. Завтра утром за ней приедет человек от лорда Бартона. Охрана обеспечена и с их, и с нашей стороны. Через сутки ее получит новый хозяин, и деньги сразу поступят на твой счет.
– Проблемы при перевозке были?
– Ни о чем не беспокойся. Картина у нас, аванс уже в клинике, к отправке в Англию все готово. Кстати, остальная сумма за лечение…
– Давай о лечении поговорим позже. Я хочу немного посмотреть на нее. Надеюсь, меня не охватит непреодолимое чувство сожаления.
Молодой человек едва заметно усмехнулся, положил кофр на стол и аккуратно открыл.
– Поставь ее у кровати. Там свет правильный.
Молодой человек установил картину и встал у Бланка за спиной.
– Сядь со мной, – попросил тот.
Они сели рядом и стали смотреть на картину.
– Знаешь, в сорок первом, после бомбежки резиденции на Даунинг-стрит Черчилль перебрался в бункер под зданием правительства и организовал там штаб. Клементина, кстати, все время была рядом. Представляешь себе, как это было? Холодные цементные стены, казенная мебель, искусственное освещение, дым от сигар Уинстона. Все время он там не сидел, разумеется. Постоянно объезжал пострадавшие от бомбежек районы, появлялся в самых опасных местах и везде поднимал руку с раздвинутыми пальцами. Бывали дни, когда, наверное, только он один верил в эту victory. Как среди этого ужаса он смог выкроить часы для живописи? Как среди бедлама умудрился не забыть о русском, с которым однажды в Москве выкурил сигару? Если подумать, то на черта тот ему сдался? Других, что ли, забот нет?
Бланк, прищурившись, посмотрел на гостя:
– Что думаешь, мой друг?
Молодой человек пожал плечами. Бланк с улыбкой потрепал его по колену.
– Вам, молодым, уже не понять. Утопающий в зелени деревенский пруд, рыбки. Милая пасторальная картинка, не более. А для меня – это история человеческой жизни. Прекрасные деревья в свежей летней листве и веселые рыбки, резвящиеся в прозрачной воде. Наши надежды и мечты. Но вода обманчива. Она таит в себе черную бездонную тайну. Наши страхи и поражения. А может быть, смерть. Мы не знаем, насколько глубок пруд, есть ли у него дно. Мы не знаем, что будет с рыбками, когда они уже не смогут играть на мелководье, где так тепло и много корма. Они не хотят заплывать на глубину. Там темно и страшно. Там нет света. Там нет радости.
Бланк помолчал.
– Картина человеческой души. Свет и тень. Нет, не так. Их нельзя разделить. Правильнее сказать – светотени. У каждого человека они свои. На этой картине – светотени души Уинстона Спенсера Черчилля.
Он вдруг хихикнул:
– Правоверные искусствоведы плюнули бы мне в лицо за такую антинаучную терминологию.
Бланк снова засмеялся и тут же закашлялся. Молодой человек поднялся.
– Не суетись, Шимон… прости, Аарон. У меня таблетки всегда под рукой, ты же знаешь.
– Потерпи, дядя. Завтра все закончится.
– Что ты говоришь, милый! Завтра все только начнется. Надеюсь, новая жизнь будет счастливой и…
– Долгой, – подсказал племянник.
Дэвид Бланк, которого когда-то звали Борисом Яковлевичем Бронштейном, откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
Все начнется завтра.
Остался один шаг.
Начало
Он уже начать привыкать просыпаться не как все нормальные люди: по будильнику или просто потому, что надоело спать. Его пробуждение начиналось с щекотания за ухом или пяток – в зависимости от того, что в данный момент торчало из-под одеяла, – пощипывания мочек ушей или, что было еще хуже, похлопывания по голому животу. Иногда неуемные и вездесущие пальцы принимались бегать туда-сюда по спине, а то и массировать плечи. Какое-то время он изо всех сил пытался удержаться за сон, и тогда уж к нему под одеяло подлезало юркое тело, облепляло, прижималось к разным чувствительным местам, и в результате начиналось что-то невообразимое, после которого о досыпании не могло быть и речи. Надо было пулей лететь в ванную, потом на ходу выпивать чашку кофе и мчаться на работу.
Несколько раз он делал попытки объяснить, что в этом мире отнюдь не все люди – жаворонки, сов гораздо больше, и если им, то есть совам, не дать выспаться, то будет то же самое, что бывает, когда жаворонкам не дают заснуть в половине девятого вечера. Однако никакие воспитательные беседы не помогали. Начиналось нытье и канюченье, из которых становилось ясно, что поскольку без него ужасно скучно, то лучше пусть он тоже просыпается ни свет ни заря.
Сегодняшнее утро началось с назойливого сопения в ухо, от которого по спине толпами забегали мурашки.
– Я уже все переделала, а ты все дрыхнешь, – сообщили ему громким шепотом. – Сварила гречку, пожарила лангет, гренки, яичницу, чай заварила, кофе намолола…
– Пойди еще сорок розовых кустов посади, – хрипло посоветовал он, изо всех сил стараясь не проснуться.
– Еще и белье в стирку кинула! – радостно добавил мучитель и стал теребить и лохматить волосы у него на груди.
– Ммм… – простонал он и перевернулся на живот.
На него тут же навалились сверху, растянулись во всю длину и сладким голосом промурлыкали:
– Как тепло, как мягко…
– Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, – прохрипел он.
Монолог кота Бегемота, сказанный задушенным голосом, только ухудшил ситуацию.
– Хорошо, что напомнил! Надо починить шнур от утюга, а то он совсем растрепался. Или новый утюг купить. Заедешь после работы? А лучше забери меня, и заедем вместе! Я хотела еще посмотреть новую сумочку!
Он приоткрыл один глаз и скосил его, чтобы увидеть, сколько времени показывают изящные часики на тумбочке. Без четверти шесть. Можно было спать еще почти час.
– Скажи, это когда-нибудь кончится?
– Не бойся. Никогда. Мы, жаворонки, народ верный. И в горе, и в радости!
Он все же не выдержал и рассмеялся. Ну что с ней делать? Как говорится, что досталось, то и люби!
Федор лег на спину и ссадил Марфу на край кровати.
