— Что там? — захотел узнать Заяц.
Мастер выпрямился.
— На этот раз иди в другой угол, — сказал он.
— Лучше ему не ломаться. — Мускус сунул игломет под тунику.
— Даже если он сломается, я буду в безопасности, — ответил мастер. — Ты не сможешь починить его, и никто не сможет.
— Ты будешь в еще большей безопасности, если он полетит, — мрачно сказал ему Мускус.
Заяц, в двух чейнах от них, услышал их голоса.
— Все в порядке?
Мастер автоматически посмотрел на катушку. Деревья замолчали, но он по-прежнему чувствовал, как призрачные пальцы Молпы гладят волосы. Его борода зашевелилась.
— СЕЙЧАС!
Заяц держал гигантского змея, пока не пробежал половину крыши, и только тогда швырнул его вверх. Тот немедленно поднялся на пятьдесят, потом на шестьдесят кубитов и там остановился, как будто набираясь сил.
— Вверх, — пробормотал Мускус. — Лети, сокол!
Добрые две минуты змей парил на одном месте: прозрачные крылья, почти невидимые на фоне небоземель; человеческое тело, черное, как тень; кролик, извивающаяся точка на груди. Наконец мастер улыбнулся и отпустил побольше проволоки. Змей стал уверенно подниматься выше и выше, так что, казалось, скоро мог исчезнуть среди мозаичных полей и искрящихся рек другой стороны витка.
— Достаточно? — спросил мастер воздушных змеев. — Могу я опустить его?
Мускус покачал головой.
— Выглядит здорово, — сказал Заяц, который подошел к ним и глядел на змея. — Как настоящий, лилия.
— Я хочу мои деньги, — сказал мастер Мускусу. — Как мы договорились. Я его построил, ты его одобрил, и он может нести кролика.
— Сейчас половину, — прошептал Мускус, все еще глядя на воздушного змея. — Я не одобрю, пока Аквила не нападет на него. Я все еще не знаю, каким он выглядит для нее.
— Бедолага кролик! — хихикнул Заяц. — Держу пари, он даже не знает, куда должен попасть. Держу пари, это очень одинокий путь наверх.
Мускус посмотрел на далекого кролика с жестокой улыбкой.
— Утром у него будут гости. — Поднявшийся ветер пошевелил его вышитую тунику и бросил прядь кудрявых волос на его симпатичный лоб.
— Если ты думаешь, что он не обманет твою орлицу, — сказал мастер воздушных змеев, — объясни мне, какие изменения ты бы хотел сделать, и я попытаюсь закончить их к утру.
— Сейчас он выглядит хорошо, — признался Мускус. — Он выглядит в точности как настоящий летун, держащий кролика.
* * *
Лежа в кровати, покачиваясь и поворачиваясь, Шелк вел катафалк через темный и разрушенный фантастический ландшафт, землю мертвых, но и землю живых. Ветер дул и дул, колыхая желто-белые занавески всех окон спальни; бархатные драпировки катафалка трепетали на ветру, как черные флаги; как изрезанный плакат с выдавленными глазами старого советника Лемура на Солнечной улице, нос и рот которого танцевали и плясали под ветром; как доброе изрезанное лицо старого советника Лори, которое ветер унес в сточную канаву; как черное одеяние майтеры Мрамор, утяжеленное весом хэм и смертью, но все равно развевающееся; высокие черные перья гнулись и колебались, пока ветер хватался за черный ремень танцующего кнута Шелка, и когда он собирался стегнуть кнутом одного черного жеребца, то стегал другого. Не поротый черный жеребец едва плелся, запинался и спотыкался, фыркая на вздымающуюся желтую пыль, но ударить его кнутом никак не удавалось. Наверно, он обманывал и своего брата, который потел и рвался в упряжи, хотя его бока были покрыты коркой желтой пыли, которую белая пена уже красила в черный.
В катафалке корчилась Элодея, голая и белая, изодранный носовой платок Шелка падал с ее лица, всегда падал, но никак не мог упасть, всегда соскальзывал, но никак не мог соскользнуть, хотя ветер со свистом бился в стекло и вдувал пыль через каждую щель. Стегая не того жеребца — всегда не того жеребца, — Шелк видел, как она держится когтями за нож Синели, видел ее лапу и напряжение, с каким она старается вытащить клин, застрявший между ребрами, видел, что она держится когтями, как кошка, за красного кота с огненным хвостом, за прекрасную медную гарду, граненную напильником. Из-под соскальзывающего платка выглядывало ее запятнанное кровью лицо — всегда лицо Мукор, сумасшедшей дочери Крови. В ее черепе виднелись нити кетгута, коричневые волосы были обрезаны, а черные выбриты Сеслерией, которая обмыла ее тело и выбрила полголовы, так что показались швы; на каждом стежке застыла капля крови, а из ее полных грудей на черный бархат сочилось молоко. Ее ждала могила, только могила, еще одна могила в витке могил, где уже лежали столь многие под надзором Гиеракса, Бога Мертвых и Кальде Мертвых, Высокого Гиеракса Белоголового, который сжимал в когтях ее белую душу, потому что второй был нейрохирургом, для кого, если не для нее?
Не для Шелка, сидевшего в одиночестве на обитом черной кожей месте кучера; он знал, что означает любая из этих вещей, но он должен был везти ее к могиле и, как всегда, опаздывал. Он всегда приезжал к могиле слишком поздно и слишком рано, правя через ночьсторону в темноте, которая была темнее, чем самая темная ночь, днем, более жарким, чем самый жаркий день, так что вздымающаяся пыль горела, как земляные краски художника горят в маленькой топке художника; в печи сверкало раскаленное докрасна золото, вздымались черные перья, пока он хлестал кнутом не того жеребца, загнанного жеребца, который умрет в могиле, если другой его не вытащит. И где будет лежать Элодея, если ее могилу займет мертвый черный жеребец?
— Хей-хо! — крикнул он, но кони не обратили на него внимания, так как они были уже у могилы, и длинное солнце ушло, сгорело дотла, умерло навсегда, пока его не зажгут в следующий раз. «Слишком глубокая», — сказала ему Синель, стоя у могилы. «Слишком глубокая», — эхом отозвались лягушки, те самые лягушки, которых он ловил мальчиком в тот год, когда он и мать отправились без всякой причины в деревню и вернулись обратно к ничем не примечательной жизни, лягушки, которых он любил и с любовью убивал. «Слишком глубокая!» — и могила была слишком глубокой, хотя ее дно было выложено черным бархатом, чтобы песок и холодная глина никогда не коснулись ее. Холодная убывающая вода подземных ручьев, которая убывала каждый год, никогда, казалось, не обмывала Элодею — ее спина не гнила, превращаясь в деревья и цветы, — никогда не смывала кровь Крови, не мочила ни огненно-красного кота с черной мышью в зубах, ни золотые гиацинты. Никогда не наполняла золотой пруд, в котором золотая цапля всегда смотрела на золотую рыбу; плохой год как для золотой рыбы, так и даже для серебряной.
— Слишком глубокая!
И она была такой глубокой, что желтая пыль никак не могла заполнить ее, и бархат на дне был усеян искрами, которые, наконец, могли мерцать, но не мерцали, пока майтера Мрамор не сказала ему, указывая на могилу, и при их свете она опять стала молодой, с лицом как у майтеры Мята; коричневые перчатки, как плоть, покрывали ее усердные стальные пальцы.
