Он перечитал письмо, сложил его и вернул в конверт, потом отбросил одеяло и встал.
Узик, конечно, побуждал его уйти — убежать, или, возможно, хотел убить при попытке побега. Несколько секунд Шелк пытался угадать, что именно. Был ли Узик искренен, когда говорил о дружбе? Насколько он, Шелк, знает людей, Узик способен на любое двурушничество.
Но это не имеет значения.
Он взял одежду со стула и положил на кровать. Если Узик побуждал его убежать, он должен убежать. Если Узик собирается убить его во время побега, он все равно должен убежать и постараться остаться в живых.
Туника была покрыта коркой его крови — совершенно невозможно надеть. Он отбросил ее и, сидя на кровати, натянул трусы, бриджи и носки. Зашнуровав башмаки, он встал и открыл выдвижной ящик комода.
Туники, по большей части, были жизнерадостно красными и желтыми; но он нашел синюю, которую, похоже, никто не надевал, и такую темную, что, если не всматриваться, она могла сойти за черную. Он положил ее на подушку рядом с письмом и надел желтую. В шкафу отыскался маленький рюкзак. Положив оба письма в карман, он скрутил сутану, сунул ее в рюкзак и прикрыл темно-синей туникой.
Штырек состояния большого игломета указывал, что магазин загружен, но все-таки Шелк открыл казенник, пытаясь воскресить в памяти, как Гагарка управлялся со своим оружием той ночью в ресторане, и припомнил последнее заклинание Гагарки — не держать палец на спусковом крючке. Похоже, магазин полон или почти полон длинными смертоносными иглами. Вроде бы Гагарка сказал, сколько их в его игломете? Сотня или больше, наверняка; а этот большой игломет, принадлежавший Мускусу, должен вмещать не меньше. Возможно, конечно, что он каким-то образом отключен.
Наружный коридор был пуст. Шелк запер дверь и, немного подумав, заткнул дыру под ней одеялом и закрыл окно; потом сел на кровать, больной и ужасно слабый. Когда он ел в последний раз?
Ранним утром, в Лимне, вместе с доктором Журавлем и капитаном, чье имя он никогда не знал или забыл, и людьми капитана. Киприда, обещавшая еще одну теофанию, появилась перед ними, а также перед майтерой Мрамор и патерой Росомаха, и гвардейцы — все трое — наполнились религиозным чувством, ощущением чуда, чувством, которое раньше никогда не приходило к ним. Тогда он съел очень хороший омлет и несколько кусков горячего свежего хлеба с деревенским маслом, потому что повар, разбуженный рядовым, сходил за батонами, которые всю ночь поднимались в печи. И еще он выпил крепкого горячего кофе со сливками, того же цвета, что и бумага Гиацинт, и подсластил медом из белого горшочка, расписанного голубыми цветочками; горшочек передал ему доктор Журавль, который намазал мед на хлеб. Сейчас доктор мертв, как и один из труперов, и капитан со вторым трупером, скорее всего, тоже погибли, убитые в битве перед Аламбрерой.
Шелк поднял большой игломет.
Кто-то сказал ему, что он, Шелк, тоже должен быть мертв — то ли хирург, то ли полковник Узик, он не помнил. А возможно, Раковина, хотя Раковина вроде бы не мог такое сказать.
Игломет не выстрелил. Он еще раз нажал на спусковой крючок и вернул его на подоконник, поздравив себя с тем, что решил проверить его; и только тут заметил, что предохранитель поднят. Шелк опустил предохранитель, опять взял игломет, направил его на большой флакон одеколона, стоящий на шкафу, и нажал на спусковой крючок. Игломет щелкнул, как пастуший кнут, и бутылка взорвалась, наполнив комнату чистым запахом хвои.
Он вновь поднял предохранитель и сунул игломет за пояс, под желтую тунику. Если уж игломет Мускуса не отключили, то нет смысла проверять маленький игломет Гиацинт. Он удостоверился, что его предохранитель поднят, заставил себя встать и сунул его в карман бриджей.
Еще одно, последнее, и можно идти. Неужели юноша, который спал в этой комнате, никогда ничего не писал? Поглядев вокруг, он не заметил принадлежностей для письма.
А что с владелицей надушенного шарфа? Она писала ему, почти наверняка. Женщина, которая не побоялась бросить из окна шелковый шарф, могла писать заметки и письма. И юноша мог сохранить их, спрятать где-то в комнате и отвечать на них, хотя, возможно, менее часто. Рабочий кабинет, даже если и существовал, принадлежал отцу. И даже библиотека не казалась достаточно надежной. Он должен был писать ей здесь, конечно, сидя — на чем?
Стула в комнате не было, пока Раковина не принес его. Обитатель мог сидеть на кровати или на полу, при условии, что он вообще сидел. Шелк опять сел на кровать, представив себе, что держит перо, отставил в сторону принесенный Раковиной стул, который тот поставил перед маленьким ночным столиком, и придвинул к себе сам ночной столик. В его узком выдвижном ящике обнаружилась пачка почтовой бумаги, выцветший обрывок фланели, несколько конвертов, четыре пера и маленькая бутылочка чернил.
Выбрав перо, он написал:
«Сэр, события, которыми я не могу управлять, заставили меня занять на несколько часов вашу спальню. Боюсь, что я разбил ваш флакон одеколона и испачкал простыни. Находясь в отчаянных обстоятельствах, я был вынужден позаимствовать две ваши туники и маленький рюкзак. Я искренне сожалею, что таким образом обманул ваше доверие. Увы, я был вынужден.
Когда в наш город вернутся мир и порядок — я молюсь, чтобы это случилось как можно быстрее, — я постараюсь найти вас, возместить ущерб и вернуть вашу собственность. Или вы можете обратиться ко мне в любое время, которое сочтете удобным. Я — п. Шелк из мантейона на Солнечной улице».
На долгое мгновение он замер, думая и щекоча губы концом серого гусиного пера. Очень хорошо.
В последний раз опустив перо в чернильницу, он добавил запятую и слово кальде после «на Солнечной улице» и вытер перо.
Вернув одеяло на кровать, он открыл дверь. В коридоре по-прежнему никого не было. Задняя лестница привела его в кухню, в которой, похоже, совсем недавно ела большая компания. Насколько он мог видеть в небосвете, задняя дверь вывела его в маленький классический сад; выкрашенные в белое ворота были закрыты на простой крючок.
Снаружи, на Корзинной улице, он остановился и посмотрел на дом, из которого вышел. Большинство окон светилось, в том числе и то, на втором этаже, где огоньки были тусклыми; его, без сомнения. Далекие взрывы безошибочно указывали на центр города.
Офицер верхом на коне, который легко мог быть тем, кто стрелял в него, проскакал мимо, не обращая на него ни малейшего внимания. Двумя улицами ближе к Палатину торопящийся трупер, несший сумку с депешами, вежливо коснулся фуражки.
Сумка могла содержать приказ об аресте всех городских авгуров, подумал Шелк; несшийся галопом офицер мог нести сообщение Узику об очередном сражении. Было бы здорово — и, на самом деле, очень важно — прочитать эти депеши и услышать новости, которые нес офицер.
Но он уже услышал самые главные новости — их произнесли дула ружей: Аюнтамьенто не занимает все здания города, находящиеся между этой далекой восточной четвертью и Палатином. Ему придется пройти по улицам, на которых гвардейцы и мятежники майтеры Мята режут друг друга, вернуться в ту четверть, которую он знал лучше всего, и потом пересечь еще одну спорную зону, чтобы добраться до Палатина.
