Глава 3
Мохамайя. Так ее звали. Ей было двадцать восемь.
Лали пришлось закрыть дверь, потому что она больше не могла этого выносить. Мохамайя жила по соседству с ней почти год. Прежняя квартирантка сбежала, и Лали так и не узнала, что с ней стало. И вот однажды в комнату заселилась Мохамайя. Поначалу она почти ничего о себе не рассказывала. Позже Лали узнала — отчасти от нее, отчасти от других, — что Чинту нашел ее, когда она бродяжничала возле железнодорожной станции Силдах. Муки голода и нужда в крыше над головой были достаточно сильны, чтобы она последовала за ним в «Голубой лотос». Выглядела она молодо. Лали, конечно, знавала девочек гораздо моложе — среди них были даже семилетние, — но Мохамайя излучала удивительное спокойствие, которое Лали находила непоколебимым. Любое проявление грубости по отношению к ней казалось кощунственным. Девушка напоминала Лали юную невесту, которую она когда-то давно видела в своей деревне. Мохамайя обладала канонической красотой — глаза лани, длинные волосы и светлая кожа; облаченная в красно-золотые шелка, усыпанная драгоценными камнями, такая, как она, могла бы спокойно править процветающим семейством. В ее присутствии Лали хотелось спрятать свои темные руки, угловатое лицо, горькую ухмылку, казалось, навсегда застывшую на губах, подавить ругательства, которые слетали с губ чаще любых других слов.
Мохамайя была добра к ней. Уважительно звала ее Лаал, и в ее мягком голосе слышались нотки искренней привязанности.
Лали вздохнула и покачала головой. Все, что осталось от Мохамайи, растекалось по полу. Из распухшего лица хлестала кровь, как из крана, а в горле застряла разбитая стеклянная бутылка.
Бывало, что Мохамайя исчезала. Она никогда не откровенничала с Лали, но все знали, что она в апартаментах на верхних этажах. Это были особые покои — Лали сама их не видела, но была наслышана; туда водили только тех, кто подчинялся желаниям мадам. Конечно, время от времени она сталкивалась с Мохамайей в лабиринтах «Голубого лотоса». Но Мохамайя лишь вежливо улыбалась и спешила уйти. Лали в такие моменты чувствовала укол ревности — сама она была недостаточно красива для роскошных апартаментов, недостаточно гибка, недостаточно женственна.
Теперь все это казалось таким бесполезным; теперь, когда женщины наперебой расспрашивали о девушке, которая умерла прошлой ночью и так бессердечно привлекла к себе внимание, лежа в луже крови.
— Мохамайя, Мохамайя, Мохамайя, — повторяла Лали, отвечая всем, кто хотел знать имя несчастной. — Мы звали ее Майя.
Лали почти не сомкнула глаз после того, как побывала в комнате Мохамайи. Прежде чем толпа женщин смогла разглядеть то, что было внутри, мадам Шефали забаррикадировала дверь. Плотная стена головорезов мадам — некоторых Лали знала, а многих видела впервые — вытеснила ее, Малини, Амину и остальных из комнаты. До того как закрыли окна и заперли дверь на засов, Лали успела мельком увидеть широкую, уверенную спину мадам Шефали, заслонившую от нее мертвую девушку на полу.
Женщины — среди них и Лали — толпились снаружи, ожидая услышать о том, что произошло. Амина разрыдалась, в то время как Малини кипела от злости и все долбила и долбила в запертую дверь.
Никто не отвечал. Спустя какое-то время незнакомый Лали человек — хорошо одетый мужчина средних лет в очках — спустился по лестнице с верхних этажей «Голубого лотоса» и очень вежливо попросил женщин разойтись по своим комнатам и убедить всех посетителей уйти.
— Пожалуйста, идите к себе и успокойтесь, — сказал он. — Это трудный момент, но все мы должны сохранять спокойствие, верно? — У него оказался именно тот тембр голоса, который заставил группу нервных и сбитых с толку женщин выполнить, что им велели.
Хотя Малини свирепо зыркнула на него, Лали потянула ее за руку, и та наконец тоже согласилась уйти.
— Теперь уж ничего не поделаешь, — прошептала Лали ей на ухо.
— Конечно, — негодовала Малини. — Они не оставят ничего, что помогло бы нам принять какие-то меры. Я руковожу Коллективом секс-работников; мне необходимо присутствовать на месте преступления. Мадам Шефали не имеет права брать все в свои руки. Замести убитую девушку под ковер, как какую-нибудь грязь! Вот подожди, увидишь, что я сделаю.
Лали с трудом верилось, что Малини или кто-либо другой может хоть что-то предпринять в ситуации с Майей. Девушка мертва, ей уже ничем нельзя помочь. Со временем умрут другие — возможно, не так, возможно, просто канут в болото забвения, где никто не вспомнит их имен или того, как они выглядели. В любом случае следы их пребывания в этом мире исчезнут. Лали хотела бы обладать несокрушимой верой Малини, ее непокорной яростью и упертым оптимизмом, но она хорошо усвоила урок — надеяться не на что, спасения не будет.
Она расхаживала взад и вперед по узкому коридору, соединяющему их комнаты. Подмечала и впитывала в себя всякие мерзости — пятна облупившейся краски, мерцание паутины, полосы пыли, — как будто находила во всем этом противоядие от смерти, талисман, защищающий от воспоминаний о перерезанных глотках.
Сидя на корточках на красном цементном полу, Нимми кормила двух своих детей.
— Эй, ledki
[7]. Что ты делаешь? — крикнула она.
Лали повернулась к ней. Дети таращили глаза, загипнотизированные ее мельтешением по коридору.
— Ты усмирила моих малышей, — сказала Нимми. — Никогда еще мне не удавалось так легко и быстро накормить их.
Лали прислонилась к дверному косяку каморки Нимми. Комнаты в «Голубом лотосе» тесно примыкали друг к другу, каждая представляла собой узкий прямоугольник, достаточный, чтобы вместить кровать и вешалку для одежды. Кровать Нимми, чуть большего размера, была приподнята, покоясь на двух толстых кирпичах. Дети спали под кроватью, когда Нимми обслуживала клиентов. Лали уставилась на женщину. Комната Майи находилась через две двери — и, подумать только, Нимми преспокойно сидела здесь, кормила детей, как будто ничего и не произошло!
— Не принимай это близко к сердцу, — посоветовала Нимми, отрываясь от кормежки.
Лали почувствовала, как вспыхивает гнев. Она отличалась колким нравом и не всегда была приветлива с соседками, но сейчас с ненавистью подумала о том, что Нимми и остальные так легко отмахиваются от ее горя. Она горевала из-за случившегося, но к этому теперь примешивалось и другое чувство: похоже, ничто не могло избавить ее от самолюбия, пусть оно и было не к месту.
— Отдохни — тебе еще понадобятся силы, чтобы выйти на работу после захода солнца, как и в любой другой день, — сказала Нимми, скатывая шарик риса, сдобренный далом
[8], и запихивая его в капризный рот своего мальчугана.
Лали направилась в свою комнату. Духота стояла невыносимая. Влажный жар, казалось, поднимался от неровного цементного пола. «Голубой лотос», здание старой постройки, давно требовал реконструкции. Арендная плата росла с каждым годом, но в Сонагачи все были слишком заняты делами поважнее, чем какой-то ремонт. Мадам Шефали однажды сказала ей: «Здешние дома — как те же женщины. Они предназначены для сдачи в аренду, чтобы на них можно было зарабатывать. На починку просто нет времени». Темные коридоры внутри «Голубого лотоса» с годами становились все более узкими и мрачными, в чем Лали убедилась за то время, что проживала здесь. В комнатах было сыро даже в самый разгар лета. Некоторые девушки, коротая время после полудня, смачивали гамчхи
[9], расстилали их на полу и спали на них. Вечером все принимались за работу в обычном режиме. Из-за жары и пота макияж расплывался на лицах, но поток клиентов не иссякал, и девушки стояли на улице в любую погоду.
