Она догадывалась, что рано или поздно ее вызовут к клиенту. Может быть, им окажется этот волосатый великан со сцены. Лали покачала головой и улыбнулась про себя. Может, это будут те важные клиенты, которыми хвастался Рэмбо. Когда брат приходил просить денег, Лали еще не знала, где их достать, но если эти цифры на экране действительно были деньгами, тогда она могла бы сделать намного больше.
Пару месяцев назад она увидела свое лицо в квадратном зеркале в крапинку. Картинка не впечатлила — жестко очерченный рот, холодный взгляд, волосы торчком. Она не знала, сколько ей на самом деле лет. Родители, не проявлявшие интереса и участия к четырем девочкам, которых произвели на свет до нее, никогда не утруждали себя подсчетами. Лали подозревала, что ей чуть больше тридцати, и не ожидала снисхождения от своего тела, как и от мира в целом. Сонагачи был опасным местом для стареющих женщин. Одни становились мадам, некоторые полностью посвящали себя Коллективу, как Малини, а тысячи других умирали в нищете. Каждые несколько месяцев по соседству появлялась новая группа девушек. Раньше она всегда переживала за новеньких; по ночам они беспрестанно плакали и все время ждали, когда появится хоть кто-то — любовник, отец, брат, муж или мать — и заберет их домой. Теперь каждая свежая партия заставляла ее смотреть в зеркало.
Время от времени появлялись новые бордели, где работали только грудастые, белокурые и высокие девушки из Пенджаба, Раджастхана и Кашмира. Богатая клиентура ожидаемо тянулась к этим более секапильным, более дорогим девушкам.
Когда поблизости не маячил Чинту, Лали развлекала клиентов Рэмбо. Поначалу она брала один или два «левых» заказа. Эти клиенты оставляли щедрые чаевые и гарантировали безопасность. Мадам Шефали, конечно, знала о работе на стороне, но, пока она получала свою долю, ничего не говорила. Девушки, подобные Лали, были рассеяны по всему городу — трудились в Калигате возле самого знаменитого храма Калькутты, в Хатибагане и Багбазаре, на Парк-Серкус и Парк-стрит. Карта города, по которой ориентировались сутенеры и дилеры, пестрела красными точками. Но Рэмбо хвастался такими девушками, как Соня, русскими, китаянками, студентками колледжа, моделями, они носили лучшую одежду и высокие каблуки, их приглашали в модные отели как компаньонок, девушек по вызову или эскортниц, они танцевали в ночных клубах. Лали одинаково манил и пугал этот мир. И, когда мадам Шефали сама предложила ключ от него, Лали не смогла сказать «нет».
«Надо набраться терпения, и тогда узнаешь, кто твой клиент», — уговаривала себя Лали, не открывая глаз и слегка покачиваясь в такт песнопениям. Она хорошо выполнит свою работу, получит деньги и отправится домой. Они же не захотят держать ее здесь вечно. Она выберется отсюда, а через какое-то время покинет и Сонагачи, может, переедет в квартиру в центре Калькутты, рядом со всеми ресторанами, где будет…
— Он — бог, — задыхаясь, прошептала своей соседке женщина, что сидела впереди, вперившись взглядом в Махараджу.
Тот раскачивался под звуки коллективных песнопений, с закрытыми глазами и воздетыми к небу руками, и на его губах играла счастливая улыбка. Лали расслышала, как в человеческие голоса постепенно вплетаются первобытные наигрыши барабанов, тарелок и фисгармоний, усиливая всеобщую эйфорию. Людское море колыхалось — сомкнутые веки, простертые руки, — все были погружены в какое-то потустороннее блаженство, недоступное Лали. Она посмотрела на Соню, та улыбнулась ей и подмигнула. Сидящая впереди женщина повернула к ним блестящее от пота, покрытое пятнами лицо:
— Он — воплощение Кришны.
— Он и есть Кришна, — добавила ее соседка, еле ворочая языком.
Их тела двигались как одно целое, и горячечные песнопения стелились завитками, как чернила по воде, достигая пьянящей, ритмичной, потной кульминации.
Глава 36
Лали ожидала в прихожей. Она приняла положенный душ, расчесала длинные темные волосы, облачилась в совершенно новое красно-белое сари и теперь стояла на коленях, как было велено, лицом к востоку.
Вошли две женщины, одетые в белое. Они коснулись плеч Лали; ее глаза оставались закрытыми. Годами она скрывала свое прошлое за завесой памяти, но в тот день думала о матери. После исчезновения отца семейства жизнь женщины вращалась вокруг ее богов. Она принимала ванну три раза в день и проводила время в своей маленькой молитвенной комнате, где одевала, купала и кормила детей. Благовония и цветы, окружающие Лали, пробудили эти воспоминания. Когда кришнаиты посещали их деревню, Лали выбегала на улицу, едва заслышав резкие голоса певчих и протяжные звуки фисгармонии. Она тихонько напевала про себя ту мелодию, что неизменно повторяли верующие странники, вступая в их деревню. Это единственное совершенство, которое она познала в своей юной жизни. И не имело значения, что отец мертвецки напивался или поднимал кулаки на нее и ее мать, странствующие кришнаиты все равно приходили раз в месяц, за пять дней до каждого полнолуния. Деревня всегда бурлила в предвкушении — почти наполовину мусульманская, наполовину индуистская. Беспорядков там не знали вот уже более трех десятилетий, но в воздухе витала напряженность разделенной деревни, ожидающей знака. А кришнаиты, с голыми торсами, в бело-шафрановых дхоти и длинных тилаках, все так же приходили, пели бхаджаны
[59] и танцевали на краю будущего бунта, острого, как нож.
Безмолвные женщины помогли Лали подняться на ноги. Сари свободно болталось на ней, не прикрепленное булавками ни к блузке, ни к нижней юбке. Никогда еще Лали не чувствовала себя такой голой, без привычной полоски ткани между ног, служившей защитным барьером, и лямок бюстгальтера. Женщины встали в дверях и назвали свои имена — Рамбха и Менака, обе жены Махараджи. Больше они ничего не сказали, разве что напомнили Лали о правилах, которым она должна следовать во время церемонии очищения.
В лунном сиянии высокие кокосовые пальмы с зазубренными листьями жались друг к другу, как заговорщики, заслоняя ее кожу от света. В городе, среди переулков Сонагачи, сквозь суету и шум постоянных разговоров тоже пробивалась луна, но как будто чужая. Здесь же Лали чувствовала, как белизна ее сари купается в ярком омуте полной луны. Где-то поблизости благоухал куст хаснуханы. В неподвижной, гнетущей жаре белые луковичные цветы приобретали зловещий зеленоватый оттенок. Змеи выходят, когда хаснухана в полном цвету, вспомнились ей слова матери. На пороге муссона мир становился странным и опасным местом. Пыльный зной сгущался, дождевые тучи клубились где-то в далеком чреве будущего, змеи и другие коварные твари таились в складках земной кожи в ожидании потопа. Лали и вся ее деревня готовились встретить первые капли дождя в конце июня. Дождь вставал между жизнью и смертью, между засухой голода и набухающим липким суглинком, рождающим рис, джут, картофель. Лали посмотрела на полную луну. Как давно ей не доводилось переживать это состояние природы — то, что она, деревенская девчонка, находила само собой разумеющимся.
Женщины, сопровождавшие Лали, остановились перед зданием с тяжелой, богато украшенной дверью. Два стража с большими ружьями застыли у входа и смотрели прямо перед собой, отказываясь признавать их присутствие. Одна из женщин постучала в дверь. Другая держала Лали за предплечье. Мужской голос произнес:
