— Свадьба — просто повод собрать всех вместе, — добавила Дженни.
— И купить красивое платье? — улыбнулась я, стараясь казаться оптимистичной.
Я действительно была рада за подругу, но все же не понимала, почему это для нее так важно. Почему Дженни хотела ввести в траты своих родителей? Почему тратила столько времени и сил, если это, по ее словам, «просто повод»? А потом внезапно мне все стало ясно, как пелена с глаз спала. Я поняла, что слова Дженни: «Произнести обеты перед всеми друзьями и родственниками» — не просто набор банальностей. Мое сердце растаяло. Дженни нуждалась в этой свадьбе — идеальной, продуманной до мелочей, — чтобы показать всем вокруг: вот это я, смотрите, какая я на самом деле. Я больше не та девочка, что пыталась покончить с собой на первом году обучения в колледже, и не та, что безответно влюбилась в профессора, не та, что приводила в недоумение психиатров и своих родителей, которые не понимали, что стряслось с их некогда хорошей, послушной дочерью.
Хорошей и послушной, как Фрэнни Гласс перед тем, как с ней случился нервный срыв в ресторане в Принстоне, и она поселилась на диване у родителей.
Хорошей и послушной, как я.
Мой карточный домик разрушился лишь через несколько лет. Точнее, я сама его разрушила. Дон тоже приложил к этому руку. Собственно, благодаря ему это и случилось. Дженни тоже встречалась с парнями, похожими на Дона, и когда они с Бреттом познакомились, у нее как раз был роман с таким парнем, не роман даже, а нездоровая одержимость. Этот парень был соседом Бретта по комнате. Свадьба выбелит и это пятно. И я понимала, почему Дженни ненавидела Дона, а моя жизнь пугала ее, отталкивала и тревожила.
Ждала ли меня похожая судьба? Может, через несколько лет и мне суждено было выйти за студента юридического факультета, который читал только книги об истории Первой мировой? Я попыталась представить, что уделяю столько же времени и сил подготовке к свадьбе. Что выбираю партнера, неразделяющего мои интересы, мое мировоззрение, и выбираю его на всю жизнь. Я не смогла это представить. На миг я подумала о своем бойфренде из колледжа, которому так и не отважилась позвонить; сейчас он наверняка сидел в своей квартире в Беркли, читал Лермонтова или писал курсовую. Жуть как захотелось ему позвонить. Приеду ли я к нему через год? Будем ли мы в обнимку ходить по Телеграф-авеню? Да и вообще, где я буду через год? Внезапно я поняла: где угодно, но не здесь. Через год я не буду жить в этой квартире, где нет даже раковины. Не буду печатать письма под диктовку. И точно не буду ждать Дона с пробежки.
— Все будет хорошо, — успокоила я Дженни. — Все будет просто идеально.
И я не лгала.
Однажды утром, просматривая очередной договор, я услышала возглас начальницы: «Черт!»
Через минуту она подошла к моему столу:
— Пойдешь обедать?
— Не знаю, — нервно ответила я.
Неужели начальница приглашала меня пообедать вместе? Это казалось маловероятным.
— Ты не могла бы зайти в «Нью-Йоркер» и отнести туда кое-что от меня?
При упоминании «Нью-Йоркера» я встрепенулась.
— Иззи опять где-то бродит. — Иззи был нашим курьером; сухощавый малый, он курил сигары и взаимодействовал с миром посредством бурчания и жестов. Его вечно мучил надрывный грудной кашель, отчего три дня из пяти он сидел на больничном. — Я звонила в курьерскую службу, но они могут прислать человека только в конце дня. И тут я вспомнила, что здание «Конде Наст» через дорогу. Не могла бы ты просто сходить туда?
— Конечно, — ответила я, и сердце бешено забилось.
«Нью-Йоркер», я иду в «Нью-Йоркер»! Позвонить, что ли, моему рыжему другу-редактору и предупредить, что я зайду? Или ассистентке из отдела художественной литературы с британским акцентом? Нет, решила я, о таком лучше предупреждать заранее, я могу поставить их в неловкое положение, и им наверняка придется отнекиваться, врать, что у них много дел. Пусть лучше все сложится, как в голливудском кино: я занесу конверт от начальницы и случайно познакомлюсь с благожелательно настроенным, заинтересованным редактором; тот разговорится со мной о писателе, чьи рассказы я пыталась пристроить, об агентстве — наверняка же он слышал о нашем агентстве, — или о Сэлинджере. Я также могла встретить своего рыжего друга; вдруг он решил бы познакомить меня с начальством? А потом кто-то из них непременно сказал бы: «Если когда-нибудь захочешь уволиться — просто позвони».
Через час я выскочила на улицу, сунув под мышку коричневый сверток и даже не надев пальто. На Мэдисон-авеню сквозь тучи пробивались бледные солнечные лучи и сулили скорое потепление, но было по-прежнему холодно, ледяной ветер задувал в рукава свитера, и я ускорила шаг, переходя улицу и направляясь к серому зданию, где располагались редакции всех журналов, принадлежащих концерну «Конде Наст». По правде говоря, я представляла себе редакцию «Нью-Йоркера» иначе — как здание из коричневого кирпича где-нибудь в аристократическом районе с тенистыми аллеями, с общей гостиной, где редакторы собирались на чаепития. Мое воображение рисовало нечто вроде офиса нашего агентства.
Но здание «Конде Наст» оказалось скучной, безликой офисной высоткой, неотличимой от других высоток на Мэдисон-сквер и Лексингтон-авеню. Я быстро прошла через стильное серое лобби и села в нужный лифт, стараясь не улыбаться про себя, когда двери закрылись с громогласным «динь» — надо же, «Нью-Йоркер»! На нужном этаже я нашла стойку со знакомым логотипом над ней и протянула сверток сидевшей за ней умилительной даме в летах с припудренным лицом. Я огляделась, вдруг увижу кого-нибудь из моих знакомых редакторов с вечеринки, проходящих мимо по пути на обед, но в приемной никого не было.
— Это от моей начальницы, — сказала я. — Из агентства.
— Разумеется, — ответила дама и одарила меня добродушной улыбкой. У нее был сиплый голос курильщицы, волосы стянуты в пучок. — Сейчас же доставлю адресату.
Я села в лифт, не обменявшись ни словом, ни взглядом ни с одной живой душой в «Нью-Йоркере». В лобби меня накрыло сокрушительное разочарование. «И это все? Серьезно?» — недоумевала я, шагая по улице и дрожа от холода: ветер задувал под тонкий свитер. Радостное предвкушение, что я испытывала утром, развеялось и сменилось грустью и сожалением.
Чтобы вернуться в офис, мне всего-то надо было перейти улицу, но мысль о возвращении на работу казалась невыносимой. Я-то навоображала, что добрый час буду болтать с остроумными редакторами «Нью-Йоркера». Господи, какая же я дура. Поежившись от холода, я свернула на запад, на Сорок девятую улицу, и ветер ударил в лицо. Стоял полдень, для обеда рановато, и улицы были совершенно пусты; офисные работники Мидтауна пока еще сидели в своих уютных обогреваемых кабинетах и отвечали на телефонные звонки, рассылали сообщения по оптоволоконной сети, заключали сделки, сводили дебет с кредитом и резали пленку, думая о том, где купить сэндвич или суши через полчаса.
На углу Пятой авеню я остановилась у витрины «Сакс», украшенной к новогодним праздникам: там стояли манекены в красиво задрапированных креповых платьях насыщенных рождественских цветов — красного, коричневого, ярко-зеленого. Мимо проходили туристы небольшими группками, направляясь к самым красиво украшенным витринам магазина «Тиффани» и универмагов «Бергдорфс» и «Бенделз» или к Центральном парку. Последний находился совсем близко от нашего офиса, и все же почти за год работы в агентстве я ни разу там не была. Почти каждый день я обедала за своим рабочим столом. Почему мне ни разу не пришло в голову поесть на скамейке, на солнышке, обойти пруд, дойти до зоопарка?
