Через пять минут я стояла у юго-восточного входа; позади остались Парижский театр и «Плаза», ряды повозок с лошадьми и кучки лошадиного навоза. А впереди раскинулся парк. Несколько акров лужаек и петляющих пересекающихся тропинок. В детстве я тоже здесь часто играла, карабкалась на памятник Алисе в Стране чудес, лазала по детским горкам, кормила уточек. Уточек Холдена. Большие прекрасные ивы, склонившиеся над прудом, сейчас стояли голые, и ветер трепал их ветви, казавшиеся кружевными. Я сильно замерзла, руки покраснели и обветрились, пальцы окоченели. Я сунула ладони в подмышки и зашагала по наклонной тропинке к пруду. Холден называл его лагуной — это слово казалось мне волшебным, вызывало в воображении русалок из «Питера Пэна», — но в моей семье это был просто пруд. И вот я увидела его, этот водоем с черной стоячей водой, мрачный, освещенный лишь несколькими лучами солнца, падающими в самый центр. Передо мной по тропинке прыгали коричневые воробушки, голуби, сидевшие на спинке скамейки, подлетели, рассчитывая, что я угощу их крошками. Но уток не было. В низине было еще холоднее, ветер из верхней части парка опускался сюда, как в воронку. «Когда ты уйдешь, подует северный ветер», — вспомнились мне строки Уильяма Стэнли Мервина, его самое красивое, самое лаконичное и совершенное стихотворение, написанное как обращение к первой жене, Дайдо. Я двинулась навстречу ветру — глаза заслезились, — и взошла на маленький полукруглый мостик через пруд. Окинула взглядом панораму — высотки на Пятой авеню, деревья, тянущиеся до самого горизонта, тропинку к зоопарку, куда Холден ходил с Фиби и где я тоже видела тюленей, которые подавали голос, желая отведать рыбки, и расплескивали воду из своего бассейна. А потом с севера вдруг раздался звук, который невозможно спутать ни с чем — звук рассекаемой воды. Утки! Стая направлялась ко мне со спокойной решимостью — дикие коричневые утки, все самки, разных размеров. Их было пятнадцать, а может, двадцать; их пышные перышки растрепались. Утки проплыли под мостиком, и я повернулась и посмотрела, как они выплывают на большую воду и огибают пруд по периметру в поисках насекомых, мелких рыбешек и кусочков недоеденных сэндвичей, брошенных в воду щедрыми посетителями парка. Они были такие красивые, эти уточки, такие красивые и милые; они рассекали черные воды пруда с поистине царским величием, и сотни крошечных перышек надежно защищали их от холода.
В тот же день в общей почте нашлось письмо, адресованное лично мне и присланное из Небраски. В конверте лежали два листка белой бумаги маленького формата, исписанных крупным дрожащим почерком. Ветеран.
Дорогая мисс Рэйкофф, — прочла я. — Я очень обрадовался, получив ваше письмо на прошлой неделе. Конечно, очень жаль, что мистер Сэлинджер не читает письма, но меня это не удивляет. Я не рассчитывал получить ответ; по правде говоря, я даже не хотел его получать. Мне просто важно было сообщить ему, как много значит для меня его творчество. Я очень благодарен вам, что вы нашли время мне ответить; я с удовольствием прочел ваше письмо, где вы делились мыслями о произведениях Сэлинджера. Вы наверняка еще молоды и не можете помнить Вторую мировую, но для нас, солдат, это было ужасное время. Может, ваш отец служил в армии или дед. Я знал одного Рэйкоффа, когда служил в ВВС. Нас расквартировали в Германии сразу после окончания войны. Может, это был ваш отец, дед или дядя? Фамилия необычная. Я никогда не встречал людей с такой фамилией, только вас и моего сослуживца.
Мое сердце забилось быстрее. Мой отец служил в ВВС, его отправили в Германию. Его часть дислоцировалась в Штутгарте. Но это было во время войны в Корее. Отец записался добровольцем в 1952 году, через год после первой публикации «Над пропастью во ржи», еще годом позже они с мамой поженились. Может, ветеран писал именно об этой войне, там он и познакомился с моим отцом? И спустя столько лет две войны просто перепутались в его сознании?
Я отложила письмо, по-прежнему испытывая сильное волнение. Могло ли быть так, что мой отец встречал этого человека? Мне очень хотелось, чтобы это было так. Я тихо сняла тяжелую трубку офисного телефона и набрала папин рабочий номер. Начальница в своем святилище сильно закашлялась и зашуршала бумагами. Я поспешно бросила трубку. Но не успела убрать руку, как телефон зазвонил; от неожиданности я аж подскочила.
— Мне нужна Джоанна Рэйкофф, — проговорил незнакомый голос.
— Это я, — ответила я.
— Да, это… — Звонивший назвал имя, ни о чем мне не говорившее, но таким тоном, будто мы с ним должны быть знакомы. Я задумалась, кто бы это мог быть. — Несколько недель назад вы прислали нам рассказ. Простите, что так долго не отвечали. — Это был редактор того самого маленького литературного журнала. Я ждала письма от него или от его ассистентки, но никак не звонка. — Вчера я прочитал его, и он меня очень впечатлил. Мы с радостью его опубликуем.
— Прекрасно. — Я не знала, что еще сказать. — Большое спасибо, что прочитали рассказ.
— Спасибо, что вспомнили о нас. — У звонившего был резкий говор жителя западных приграничных
[39] штатов. — Присылайте еще рассказы ваших писателей, если есть.
«Моих писателей», — подумала я и улыбнулась. Моих писателей.
— О боже, — воскликнула начальница, когда я ей все рассказала, — я знала, ты сможешь! — Она сияла. — У тебя большое будущее.
Начальница встала — мне показалось, что ей тяжело двигаться, раньше я этого не замечала, — и жестом позвала меня за собой к выходу из кабинета. Ее походка напомнила мне Ли; та так же медлительно передвигалась по нашей квартире.
— Хью! — воскликнула она с улыбкой. — Джоанна продала рассказ!
— Здорово, — с добродушной улыбкой ответил Хью.
— Да, и непростой. Очень «тихий» рассказ. — Начальница кивнула, подчеркивая, какую сложную сделку я провернула. — А еще она нашла мне новую клиентку. — Я удивленно посмотрела на нее. — Та писательница, чью рукопись ты вытащила из общей кучи. Ее вторая повесть очень хороша. Не знаю, правда, как ее позиционировать. Надо подумать. У нее и роман есть. — Она повернулась к Хью. — Такие лаконичные, атмосферные рассказы. Очень хорошие. Достойная литература.
Начальница и Хью повернулись ко мне, улыбаясь, как своему ребенку.
— Как только ты здесь появилась, — сказала начальница, прикуривая сигарету, — я поняла, что ты одна из нас.
Вечером я поспешила на встречу с Доном в «Эль» и обнаружила, что крошечное кафе забито до отказа, у двери столпились люди в ожидании свободных столиков. В последнее время наш район внезапно переполнился молодыми безработными двадцатидвухлетними людьми: выпускники Брауна, Уэслиана и Барда, они вернулись из летних путешествий с рюкзаками по Европе и с серферских каникул в Мексике и обосновались в Вильямсбурге. А наши знакомые все чаще переезжали севернее, в Гринпойнт — небольшой район непосредственно над Вильямсбургом, по-прежнему заселенный в основном поляками; квартиры с дешевым линолеумом над железной дорогой там сдавали по очень доступной цене. Многие перебирались к востоку от Вильямсбурга, в итальянский квартал у станции Лоример-стрит, где жила Ли, — одна лишняя остановка на метро. Всего год назад, когда мы жили там, этот район считался маргинальным.
