Когда я написала заявление об увольнении, начальница уставилась на меня, не веря своим глазам.
— Но у тебя же так хорошо получалось, — выпалила она, — ты продала рассказ, и… — Она не договорила. — Я не сомневалась, что ты — одна из нас.
Мне было тяжело видеть грусть в ее светлых глазах, хотя я знала, что грустила она не по мне. За прошлый год она слишком многих потеряла. Незадолго до моего ухода уволился Макс, ушел со скандалом и освободил свой кабинет почти за один вечер. Уход ассистентки ничего не значил по сравнению с потерей агента. Мне легко было найти замену. Нью-Йорк кишел такими, как я, мальчиками и девочками, мечтавшими приобщиться к литературному олимпу.
И все же, когда начальница попыталась отговорить меня, я заколебалась:
— Я просто… — Признаться ли ей, что я хотела быть писательницей? Мне не хватало смелости сказать ей об этом. — Я хочу заниматься другим. Мне нравится эта работа… — я развела руками, показав на стеллажи, уставленные книгами, — и нравится агентство. Но есть кое-что, что я должна сделать сейчас; если не сейчас, то никогда.
— Понимаю, — ответила начальница, и, кажется, она действительно понимала.
Уходя от Дона, я тоже колебалась. Еще бы не колебаться! Джеймс так и не нашел того единственного редактора, который влюбился бы в его роман с первого взгляда. На Рождество мы поехали к моим родителям и вернулись в Бруклин на Новый год. Пошли на очередную вечеринку, где мне нечего было делать. Наутро я проснулась, и первое, о чем я подумала: «Сегодня у Сэлинджера день рождения». Ему исполнялось семьдесят восемь лет. На тот же день была назначена публикация «Шестнадцатого дня Хэпворта» — книги, которая так никогда и не была опубликована, от которой остались лишь сигнальные экземпляры, до сих пор хранящиеся, полагаю, в подвале у Роджера. Такой человек, как Роджер, не стал бы выбрасывать столь ценные реликвии. Статья о книге, которой не суждено было увидеть свет, вышла примерно в то же время, когда я сообщила о своем уходе, на этот раз в газете, о которой мы слышали, — в «Вашингтон Пост». Сэлинджер так и не сообщил начальнице, что сделка отменяется, не сообщил прямым текстом; мы догадались об этом по его молчанию. Тот же прием я использовала со своим бойфрендом из колледжа. Он оправился после нашего расставания, а вот я — не совсем. Оправятся ли Джерри с Роджером?
Дону я сказала правду:
— Я уже не тот человек, с которым ты познакомился год назад.
— Дело не в тебе, дело во мне, — рассмеялся он в ответ. Не каркающим смехом, нет. Обычным.
— Наверно, — ответила я.
Я и лукавила, и нет. Пожалуй, Дон был прав: не существовало одной правды. Только школьницы верят, что правда одна.
Уходя, я собрала целую сумку одежды для комиссионки: клетчатые юбки, мокасины. Школьные годы остались позади.
Тринадцать лет спустя я вышла на цыпочках из детской и устало легла на кровать с книгой. Из окна моей спальни доносился глухой шум колес с Вильямсбургского моста: машины ехали в Бруклин, в район, где я раньше жила. Меньше чем через год после моего увольнения из агентства умерла моя бабушка и оставила мне квартиру в Нижнем Ист-Сайде. Как и она, я теперь растила в этой квартире двух детей, детей, которые играли в тех же парках, где когда-то мой отец и его брат, а до них — моя бабушка с сестрами. Как мой отец когда-то, они ходили в гости к друзьям по Вильямсбургскому мосту. Их друзьями стали дети моих друзей. Как Холден и я сама, мои дети играли и росли под сенью величественных зданий Нью-Йорка. По субботам они тоже проходили мимо исполинского кита — Музея естественной истории; они тоже разглядывали оружие в музее «Метрополитен» и катались на карусели в Центральном парке. Они тоже кормили уток в пруду.
В коридоре послышались шаги моего мужа.
— Ты не спишь, — сказал он.
Я часто засыпала с детьми, зато вставала за несколько часов до их пробуждения, чтобы поработать в своем крошечном кабинете размером со шкаф. Этому научил меня Сэлинджер в тот год, что я работала в агентстве.
— Ага, — зевнув, ответила я. — Даже не знаю, как это произошло.
Муж бросил нераспечатанные письма на пол у двери, подошел и сел на кровать:
— Плохие новости.
Я села, сон улетучился вмиг. В трех тысячах миль отсюда, в предгорьях Сан-Хосе, мой отец лежал при смерти. Мои родители вышли на пенсию и переехали в Калифорнию — это тоже случилось вскоре после моего ухода из агентства; через несколько месяцев папе диагностировали неврологическое заболевание наподобие болезни Паркинсона. Оказалось, симптомы появились за несколько лет до этого. «Некоторые пациенты искусно скрывают болезнь, — сказал нам врач. — Ведь ваш отец был актером.»
— Папа? — спросила я. Я не слышала, как звонил телефон, но мало ли?
— Нет-нет, — успокоил меня муж. — Сэлинджер. Он умер сегодня.
— О! — Я медленно выдохнула. — О!
— Знаю, что он для тебя…
Зеленые глаза мужа за стеклами очков заморгали; он не знал, как сформулировать мысль. Кем был для меня Сэлинджер? За двенадцать лет, что прошли с нашего с ним знакомства, я каждый год перечитывала «Фрэнни и Зуи» и «Выше стропила, плотники»; «Над пропастью во ржи» — каждые два-три года. Книги в мягкой обложке уже разваливались, страницы пожелтели и рассыпались в руках; обложки я склеила скотчем. Я могла бы купить новые, но не покупала.
— Знаю, как ты дорожила вашим знакомством.
— Да. — И я позволила мужу себя обнять. — Это так.
— Ложись спать, — наконец сказал он. — Уже поздно.
В тот вечер наша двухлетняя дочь долго не хотела засыпать, такое случалось часто.
— Да, — кивнула я.
Однако через несколько минут уже стояла в гостиной и снимала с полки «Фрэнни и Зуи». У меня была старая книга в твердой обложке; она досталась мне от родителей, когда те переезжали в Калифорнию, как и «Над пропастью во ржи» и «Симор: введение» в мягких обложках. Такое же издание стояло передо мной весь год, пока я работала в агентстве.
Вот что интересно: говорят, Сэлинджера хорошо читать только в юности, потом из него вырастаешь. Мол, этот писатель затрагивает темы, актуальные лишь для подростков, и пишет о подростковых проблемах. Возможно, это и так. Я могу подтвердить: в агентство действительно писали читатели примерно от двенадцати до двадцати двух лет, таких было большинство. Но я познакомилась с Сэлинджером, будучи уже взрослой; точнее, в том возрасте, когда прощалась с детством, как Фрэнни, и начинала понимать, что все мои представления о жизни в этом мире не соответствуют действительности. Поэтому с каждым проходящим годом, с каждым последующим прочтением рассказы и герои Сэлинджера менялись и открывались мне с новой стороны.
В двадцать четыре года я прекрасно понимала Фрэнни: ее злость на мир, на мужчин, подобных Лэйну, которым этот мир принадлежал. Тогда я еще не обращала внимания на совершенство конструкции рассказов Сэлинджера, их восхитительную краткость и символизм, выверенный баланс социальной сатиры и психологического реализма, диалоги, воспроизведенные с поразительной точностью, как в жизни. В двадцать четыре я думала: вот бы научиться так писать. В тридцать семь я по-прежнему хотела научиться так писать, но уже понимала, почему этого хочу, и надеялась, что со временем «почему» превратится в «как».
