— Ли! — воскликнул мужчина, скорее раздраженно, чем встревоженно, и прошел мимо меня в ее комнату. — Ты что наде… — Но не успел он подойти к окну, как его взгляд упал на секретер, и я увидела, куда он смотрит — на янтарный пузырек. «Не может быть, это не мое лекарство, она не могла его взять», — подумала я, а мужчина схватил пузырек. — Викодин? — устало произнес он. — Где ты его раздобыла?
Ли взглянула на меня и улыбнулась:
— У Джоанны. Она мне дала… — Она улыбнулась еще шире: — Спасибо, Джоанна. Ты такая добрая. — Улыбка превратилась в гримасу. — А вот Дон — настоящий говнюк. Бросай его. Ты для него слишком красивая.
Друг Ли, которого, как я вспомнила, звали Панкадж
[11], встряхнул пузырек, открыл его, высыпал таблетки на ладонь и пересчитал.
— Сколько ты приняла? — спросил он.
Ли показала три кровавых пальца.
— Три? Три?
Ли кивнула.
Панкадж посмотрел на меня:
— А сколько всего было таблеток?
Я точно не знала.
— Может, десять? — предположила я. — Я приняла одну. Сегодня утром. У меня травма колена. Я не… — Тут я замолчала, не зная, стоит ли объяснять, что я Ли таблеток не давала.
— Зачем она их приняла? — Панкадж пересчитывал таблетки и как-то странно смотрел на меня.
— Мне от них было плохо, — призналась я. — Даже стошнило. Только и могла, что спать. Даже читать не могла. И снились кошмары.
— А мне было весело, — сказала Ли.
Ее друг покачал красивой головой и вздохнул:
— Скажи спасибо, что она их не продала. — И он повернулся к Ли: — Ладно, поехали в больницу.
Когда они вернулись — Ли с перевязанной белоснежными бинтами рукой, — и сели на кухне пить холодное пиво, Панкадж объяснил, что Ли позвонила ему, голос у нее по телефону был очень странный, и он понял — что-то не так. Одолжил машину и приехал в Бруклин из Принстона, несмотря на снегопад.
— Предчувствие, — объяснил он.
Я кивнула. Дона по-прежнему не было дома.
В пять часов вечера зазвонил телефон, и я, вздрогнув, очнулась от своих мрачных размышлений.
— Эй, привет, как дела? — раздался в трубке низкий голос Дона. — Как работа?
Он произнес последнее слово с усмешкой, как будто я не по-настоящему устроилась на работу, а играла во взрослую работающую девушку. Дон считал настоящей работой работу на стройке, металлозаводе, труд уборщицы. Дон был социалистом.
На первом свидании мы ужинали в итальянском ресторане с огромной коллекцией часов на авеню Эй, который Дон выбрал из-за близости к книжному магазину социалистической направленности, где он работал. В тот раз он как раз закончил смену и сообщил мне об этом сразу, сев напротив.
— Погоди, — спросила я, пока мы ждали наши макароны, — а вы, современные социалисты, неужели верите, что сможете свергнуть федеральное правительство?
Дон покрутил вино в бокале, сделал маленький глоточек и поморщился:
— Нет, то есть да, некоторые верят. Но большинство нет.
— Тогда в чем смысл вашей партии?
Мне правда было интересно. В 1930-е годы моя бабушка баллотировалась в Сенат от социалистической партии, а двоюродного дядю застрелили во время профсоюзных беспорядков у Форвард-билдинг на Бродвее. К отцу явились из ФБР, когда тот записался добровольцем на войну в Корее. Но никто из моих близких не говорил о политике. 1950-е поумерили их пыл
[12].
— Чем вы занимаетесь, кроме книготорговли? — спросила я немного погодя.
— Ведем просветительскую деятельность. Рассказываем о классовом обществе. Боремся с материализмом. Сотрудничаем с профсоюзами и помогаем рабочим создавать свои организации. — Потом Дон вдруг взял меня за руку, и его голос, и без того гортанно-низкий, бархатный, стал еще ниже. — Мы предлагаем альтернативу… Альтернативу всему этому. Мы смотрим на мир иначе.
Сейчас я слышала этот низкий, тягучий голос в трубке. Дон говорил с хрипотцой, как заядлый курильщик, хотя не курил и терпеть не мог курильщиков.
— Послушай, — предложил он, — давай после работы встретимся в «Эль». — «Эль» — так называлось кафе в Вильямсбурге. Дон сделал его своей вечерней резиденцией: сидел там, писал в дневнике и пил столько кофе, что у него начинала дергаться нога. — Я говорил с агентом по недвижимости, и тот подобрал нам квартирку.
— Нам? — удивилась я. Мы с Доном познакомились всего пару месяцев назад. У меня был бойфренд в Калифорнии, к которому я планировала переехать когда-нибудь… в далеком будущем. — Нам квартирку?
— Нам, — уверенно ответил парень. — Ты, что ли, не слышала это слово? Нам — значит, мне и тебе, — подчеркнуто медленно проговорил он.
Начальница ушла ровно в пять, коротко махнув мне на прощание.
— Не задерживайся допоздна, — бросила она, уходя.
Я все еще печатала с микрокассет. Диктофон тихонько жужжал. Через несколько минут вышел Хью в свитере и пуховике.
— Иди домой, — сказал он, — ты уже много сегодня сделала.
В коридоре послышались смех, шорох сумок и пальто — бухгалтеры и курьер уходили домой, — а потом в офисе стало тихо и темно. В нашем крыле горела лишь одна лампа — на моем столе. Я закончила печатать письмо и вынула бумагу из машинки, надела висевшее на спинке стула пальто и направилась к выходу.
У стеллажа с Сэлинджером я задержалась и стала рассматривать знакомые корешки. Почти все эти книги были у моих родителей: «Над пропастью во ржи», «Выше стропила, плотники» и «Симор: введение» в мягких обложках; «Фрэнни и Зуи» — в твердой, причем книга в таком идеальном состоянии, будто ее никто никогда не открывал. Но все они прошли мимо меня. Почему? Почему я до сих пор не прочла Сэлинджера? Так сложились обстоятельства. В старших классах учительница литературы никогда не давала нам задание читать «Над пропастью во ржи». У меня не было старших братьев и сестер, которые торжественно вручили бы мне томик на четырнадцатилетие и сказали: «Ты должна это прочесть». А потом подходящий момент для Сэлинджера прошел — я об окошке между двенадцатью и двадцатью годами, ведь именно тогда подростки, любящие читать, сходят с ума по Холдену Колфилду. Теперь меня интересовала сложная и мрачная литература, большие толстые романы, соцреализм. Я читала Пинчона, Эмиса, Дос Пассоса, Фолкнера, Дидион и Боулза — писателей, чьи депрессивные и унылые романы резко контрастировали с тем, как я себе представляла Сэлинджера. А мне он казался невыносимо милым, нарочито причудливым, и как-то уж слишком все его боготворили. Мне совершенно не хотелось читать волшебные сказки Сэлинджера о старом Нью-Йорке и не по годам развитых детках, анализирующих дзенские коаны и теряющих сознание на диване, не в силах вынести тиранию материального мира. Я бы никогда не открыла книжку, героев которой звали Бу-Бу и Зуи. И я не могла симпатизировать семилетке-вундеркинду, цитирующему Бхагавад-Гиту
[13]. Даже названия рассказов казались какими-то подростковыми и заумными: «Хорошо ловится рыбка-бананка», «Дядюшка Виггили в Коннектикуте».
