Кавалер любит всяческие образчики и мог бы найти достаточное их число среди безостановочно кишащего потока нищих, служанок, разносчиков, подмастерьев, покупателей, карманных воришек, зазывал, носильщиков, посыльных, которые, ничего не боясь, шныряют у самых колес. Здесь даже калеки носятся как оголтелые. Все эти люди не собираются шумными группами, не танцуют, не усаживаются на корточки поболтать, не предаются веселью: одно из многих отличий здешней толпы от толпы в том городе, куда он возвращается, отличие, которое можно было бы отметить и о котором можно было бы поразмыслить – будь в этом хоть какая-то нужда. Но замечать лондонскую суету не в привычках Кавалера – редко кто находит родной город живописным. Когда карета на четверть часа, перенасыщенных бранью, застревает между тачкой с фруктами и фургончиком разгневанного точильщика, Кавалер не смотрит на рыжеволосого слепого – а тот, выставив перед собой палку, предпринимает бесстрашную попытку пересечь улицу всего в нескольких ярдах перед затором и упрямо шагает, даже когда движение возобновляется. Идеально комфортный интерьер кареты, благоухающий, изобилующий предметами роскоши, стремится сам завоевать все чувства, требует: никуда больше не смотри. Снаружи нет ничего достойного внимания.
А если Кавалер уже не знает, куда направить жадный взгляд, к его услугам имеется еще один, всегда доступный, интерьер: книга. Вот и Катерина открыла томик, повествующий о жестокостях католиков. И горничная по-прежнему погружена в увещания. Не опуская глаз, Кавалер проводит большим пальцем по роскошному кожаному переплету, по выпуклому золочу заглавия, по имени любимого автора. В это время один из кучеров толкает нищего, и тот, застигнутый врасплох, отшатывается и попадает под колеса тележки, которую тащит с трудом перебирающий ногами бондарь. Кавалер не видит этого. Он читает.
В книге: Кандид, достигший Южной Африки, своевременными выстрелами из двуствольного испанского ружья благородно спасает двух обнаженных девиц, бегущих краем равнины и преследуемых двумя обезьянами, которые кусают их за ягодицы. Сразу же после этого девицы кидаются на трупы обезьян, осыпают их нежными поцелуями, орошают слезами и оглашают окрестности горестными воплями. Кандид понимает, что преследование носило характер любовной игры и целиком и полностью приветствовалось преследуемыми. Обезьяны в качестве любовников? Кандид не просто изумлен, он находит ситуацию скандальной. Однако умудренный житейским опытом слуга Какамбо почтительно замечает, что, вероятно, было б лучше, если бы образование дорогого хозяина носило более подобающий, космополитический характер, – тогда ему не пришлось бы столь часто всему изумляться. Всему. Ибо мир велик, и в нем есть место самым разным обычаям, вкусам, принципам, привычкам, мнениям, которые, если рассматривать их с точки зрения того общества, где они зародились, всегда имеют разумное обоснование. Учитывайте эти обычаи. Сравнивайте с собственными, для своей же пользы. И все же, дорогой хозяин, каковы бы ни были ваши личные пристрастия, от которых никто не призывает вас отказываться, прошу, воздержитесь от придания им статуса вселенских заповедей.
Катерина тихо рассмеялась. Кавалер, улыбавшийся мыслям о ягодицах – сначала женских, затем обезьяньих, – поднял глаза. Эмоции супругов часто пребывали в гармонии, пусть и по различным поводам.
Вам лучше? – спросил он. Кавалеру посчастливилось жениться не на обезьяне. Карета катила вдаль. Начинался дождь. Лондон оставался позади, растворялся в дымке. Окружение Кавалера медленно двигалось навстречу его пристрастиям – точнее, главенствующим страстям его жизни. Кавалер вслед за Кандидом и его слугой продолжил путь в Эльдорадо, Катерина углубилась в свою книгу, горничная уронила подбородок на грудь, храпящие лошади усердно тянули карету, стараясь убежать от хлыста, слуги во второй повозке выпивали и гоготали, Катерина по-прежнему тяжело дышала, и вскоре Лондон превратился в дорогу.
2
Они были женаты – и бездетны – шестнадцать лет.
Кавалер, как многие одержимые коллекционеры, был по натуре холостяком. Впрочем, если он и женился на единственной дочери богатого пемброкширского сквайра, то не только для того, чтобы тот финансировал его вступление на политическое поприще, которому после десятилетней воинской службы Кавалер решил себя посвятить. Четыре года он представлял в Палате Общин крошечный городок в Суссексе, где сам ни разу не побывал, но довольно скоро стало понятно, что в политике его выдающиеся таланты потребны еще менее, чем в армии. Так что куда более важным оказалось то, что с женитьбой у него появились средства на покупку картин. Кроме того, он получил нечто большее, нежели деньги. Согласившись с необходимостью жениться – что несколько противоречило моей природе, признавался он много позже другому нищему младшему сыну, своему племяннику, – Кавалер обрел то, что называл устойчивым комфортом. В день свадьбы Катерина навсегда закрепила на запястье браслет с прядями волос мужа. Она любила его до самоуничижения, не будучи при этом жалкой. Он же по праву заработал репутацию небывало преданного супруга. Время бежит стремительно, деньги нужны всегда, уют и комфорт находятся там, где не предполагаешь, бесплодная земля родит неожиданные восторги.
Он не мог знать того, что знаем о нем мы. Для нас он – лишь частичка далекого прошлого, прорисованный скупыми штрихами портрет человека в пудреном парике, длинном элегантном плаще, в башмаках с пряжками, с гордо вскинутым орлиным профилем – надменный, наблюдательный, отчужденный. Он кажется нам холодным? Он к этому стремится, и ему это блестяще удается. Он поглощен, увлечен тем, что видит вокруг, – он же занимает важный, едва ли не самый важный дипломатический пост при иностранном дворе – и непрерывно чем-то занят. Гиперактивность его – следствие героической борьбы с депрессией. Он проносится мимо одного омута меланхолии к другому в поразительно бурном потоке энтузиазма.
Его занимает буквально все. И он живет в местности, вызывающей огромный интерес – исторический, культурный, естественнонаучный. Этот город, размерами превосходивший Рим, был тогда самым богатым, самым густонаселенным на Апеннинском полуострове и крупнейшим после Парижа городом Европейского континента. То был центр природных катастроф, столица, где правил самый недостойный монарх-плебей, столица вкуснейшего мороженого, веселейших попрошаек, пошлейшей тупости и самого большого числа будущих якобинцев среди самых юных аристократов. Несравненный залив наряду с обычными дарами моря являл миру диковиннейших существ. Улицы в этом городе, в нескольких милях от которого недавно обнаружили прекрасно сохранившиеся, и от этого устрашающие, останки двух мертвых городов, были вымощены кусками застывшей лавы. Оперный театр, самый большой в Италии, предлагал зрителям упоительнейшее удовольствие – пение кастратов: еще одна местная достопримечательность, получившая всемирную известность. Благородные городские аристократы еженощно собирались друг у друга, в особняках на вечера, обманчиво именовавшиеся conversazione,
[2] где играли в карты, а игра редко заканчивалась до рассвета. На улицах, наслаиваясь, переливаясь через край, бурлила жизнь. Некоторые придворные празднества сопровождались возведением перед королевским дворцом искусственной горы, украшенной гирляндами из мяса, дичи, пирожных, фруктов. После торжественного пушечного выстрела свора голодных подданных растаскивала эту гору под аплодисменты, посылаемые с балконов сытой знатью. Во время великого голода весной 1764 года люди ходили к булочникам, пряча под рубахами длинные ножи, ибо добыть кусок хлеба можно было лишь убийством или нанесением увечий.
