— Только мне что-то невесело.
— Майнаво ни за что не стали бы над тобой потешаться. Они считают тебя своим Арбитром.
— По-моему, это бред какой-то! — отмахиваюсь я, в сердцах отковыривая щепку от скамейки.
— Они не спрашивали бы твоего совета, если бы не воспринимали тебя всерьез. Поверь мне, кузены и кикими стоят друг друга, когда дело доходит до приколов. Ты на самом деле им нужен.
Она старается приободрить меня. Иначе ее слова я расценить никак не могу.
— Ладно, — мне приходится сделать над собой усилие, чтобы хоть отчасти признать ее правоту.
Калико качает головой:
— Ты должен мне поверить.
— Да верю я, — я продолжаю потихоньку разрушать скамейку.
— Но так и будешь терзаться из-за выдуманной ерунды.
Я пожимаю плечами. Пожалуй, она знает меня даже лучше, чем я сам.
— Значит, стыд… И это все, что ты испытываешь?
— Ты это к чему?
— Ну, вдруг ты еще и злишься. Самую капельку.
— Злюсь? На кого?
— На меня.
— Да с чего ты взяла? — кажется, я чего-то не догоняю.
— Минуту назад ты сам сказал, что гордился мощью своего воображения и даром визуализации, когда думал, будто я часть твоего флешбэка или чего там еще. Может, ты жалеешь, что я не твоя иллюзия? Тогда тебе удалось бы заставить меня сразу согласиться с тобой.
Я улыбаюсь и качаю головой:
— Ах, милая! Даже когда я считал тебя порождением своего воспаленного разума, ты была такой волевой… И другой тебя мне никогда не было нужно! За кого бы там меня ни держали, я никогда не буду высокомерным типом, мнящим, будто все кругом обязаны ему подчиняться. Поэтому меня выводит из себя вся эта фигня с причислением меня к каким-то Арбитрам.
— А что в этом плохого? Арбитр — это просто тот, кто выслушивает обе стороны и затем дает совет, который всех устраивает.
Я мысленно парирую ее замечание, что, вероятно, отражается на моей физиономии. И чуткая Калико обращает на это внимание:
— Что?
— В общем… Именно так я и вел себя в истории с Сэмми. Пытался найти ненасильственное решение, которое удовлетворило бы всех.
Калико берет паузу. А потом вздыхает и говорит:
— Знаешь что? А ведь ты прав. Я дала волю своему гневу. — Она опускает глаза и добавляет: — А еще немножко ревновала тебя к мисс Черновласке.
Я беру прекрасную лисолопу за подбородок и смотрю ей в лицо:
— Но все равно я должен был выслушать тебя.
Она улыбается и придвигается ко мне:
— Ага, должен был!
— Я скучал по тебе.
От ее нарочито скромной улыбки веет неприкрытым вожделением.
— Ну еще бы. Лучше меня у тебя в жизни никого не было!
— Эй, по моим расчетам, ты должна была сказать, что тоже по мне скучала.
Я сижу на скамейке, скрестив ноги, и Калико, незаметно подбираясь все ближе и ближе, в конце концов оказывается у меня на коленях. Наши лица разделяют несколько сантиметров.
— Может, нам стоит начать сначала, — шепчет она.
Мы смотрим друг другу в глаза, я чувствую на себе ее дыхание. У нее возбуждающий прекрасный запах.
— С удовольствием открою тебя заново, — отзываюсь я, скользя руками по ее бедрам.
— Ага, — она обнимает меня за шею. — Я только за, если ты не против.
Прежде чем я успеваю что-либо ответить, она закрывает мне рот поцелуем.
После
1. Лия
Лия погрузилась в уютный мир Эгги с такой легкостью, что сама удивилась. Ей не понадобилось привыкать к незнакомому пейзажу, к необъятной шири неба пустыни с неизменно свежим воздухом и даже к новой жизни, разительно отличавшейся от прежней. Но, конечно, ее не поглотила la vida loca
[42]. Как раз наоборот, жизнь Лии стала более размеренной, чем когда-либо прежде, но ее ритм, ее неторопливое течение мгновенно стали умиротворяюще привычными.
Она вставала до рассвета и устраивалась за маленьким столиком на крыльце. Любуясь зарождающимся утром, заносила записи в дневник, как это рекомендуется в «Пути художника»
[43]. Практику эту Лия когда-то опробовала, потом забросила на несколько лет, но возобновила ее в первое же утро на новом месте. На бумагу она заносила все, что только приходило на ум, без всякой цензуры и редакции, порой перечитывая написанное только спустя пару дней.
В этих своих заметках писательница рассуждала о своей вине перед Эйми — и, да, о злости на нее тоже — и о сложных чувствах, которые вызывали в ней «Дизел Рэтс». Теперь, когда выяснилось, что Джексон Коул в самом деле ведет отшельнический образ жизни в горах Йерро-Мадерас, отношение Лии к группе и ее музыке стало еще более запутанным.
От Эйми все-таки было никуда не деться. После ее смерти — вернее, после чтения чертового дневника — Лия предавалась самобичеванию, пряча от себя самой гнев на подругу: ну с какого фига та не рассказала, что с ней происходит, зачем сиганула в дурацкую воду?! Лия лукавила с собой, упрощала, но вопросы, на которые мучительно хотелось найти ответ, все равно оставались. Как Эйми удавалось выглядеть такой беззаботной и бесстрашной, пряча под маской веселой девчонки столько боли? Почему она не поделилась с Лией этой болью, не доверилась ей? И самое главное, почему сама Лия ни разу не обратила внимания на то, что с Эйми, стремительно погружавшейся в трясину депрессии все глубже и глубже, происходит что-то неладное?
Ей хотелось вспомнить все самое лучшее в подруге, но она не знала, с чего начать. Печальная истина заключалась в том, что она толком не знала настоящую Эйми…
Впрочем, отголоски прошлого являлись лишь дополнением к невообразимому настоящему. Отныне Лия жила в магической реальности. В реальности иного мира. Мира зверолюдей. Поначалу ей казалось, что она грезит наяву или сходит с ума, но с течением времени все странное стало настолько привычным и естественным, что прежняя жизнь в Ньюфорде теперь казалась пресной и скучной. Хотя, по словам Марисы, магического в городе тоже было хоть отбавляй, только далеко не все это замечали.
Когда из дома начинали доноситься какие-то звуки, Лия, понимая, что связаны они с пробуждением Эгги, откладывала дневник и направлялась на кухню, чтобы разжечь плиту, поставить чайник и приготовить завтрак. Потом они вместе со старой художницей пили свежий чай и завтракали.
