Трепсвернон пробудился, голова его поникла набок, а сам он – смят и расплывчат на парковой скамье. Перед ним, держа в руках игрушечный кораблик, стоял и глазел мальчишка. Надо думать, смотрел на него отрок так уже некоторое время, ибо стоило Трепсвернону лишь вскинуться и сесть чуть прямее, а из тела его исторгся невольный харрумпф, маленький зритель встрепенулся. Деревянный кораблик выпал на дорожку, и мачта его треснула, едва он соприкоснулся с гравием. Извиненье Трепсвернона связалось в воздухе узлом с изумленным вяком мальчика.
Однако, пусть даже выронил кораблик и взвыл, пялиться мальчишка не прекратил. Глаза у него распахнулись, нижняя челюсть отвисла, да и вообще вид у него был такой, словно увидал он привиденье – в вопле его отзвучивала острота, и кричал он не от гнева или потрясенья, что корабль его самопроизвольно открыл кингстоны и затонул, но визжал в истинном ужасе.
Трепсвернон растряс из головы сон и воззрился на мальчишку ответно. Отрок глядел сквозь лексикографа. Наконец-то Трепсвернон стал невидимкою. Сотрудники могут не обращать на него вниманья или едва замечать, что он рядом, но после сегодняшнего ухода из Суонзби-Хауса нечто, очевидно, изменилось в нем, упрочилось либо же прояснилось – и Трепсвернон как-то окончательно умерился до полного ничто, пустого воздуха, оставляющего следа не больше, чем дыханье. К своему вытаращившемуся подопечному приблизилась мамаша – и, поравнявшись с Трепсверноном, отразила у себя на лице такое же потрясенье. Должно быть, он собой являет всего-навсего костюм на парковой скамье да комок именинного торта, повисший в воздухе.
Трепсвернон рискнул мягко, призрачно помахать.
Выраженья на обоих лицах сменились на смятенное неудовольствие. Тут-то Трепсвернону и пришло на ум, что, быть может, вовсе не он выступает предметом вниманья мальчишки и его матери, а посему лексикограф развернулся, не вставая, дабы проследить за их взглядами.
В нескольких шагах за его скамьею на дыбы вставал один из громадных пеликанов Королевского парка и безмолвно шипел при этом. Мало того – похоже, был он весь в крови, а какая-то женщина его душила.
Пеликан пыхтел, тужился, его нелепая голова отгибалась вверх, а бледные глаза вращались семо и овамо. И птица, и нападавшая мрачно порыкивали и побулькивали от усилий, кружа по лужайке. Шляпка с женщины слетела и валялась теперь, затоптанная, у борцов под ногами.
Руками женщина сдавливала птичью шею, и пальцы ее зарылись в тряскую розовую сережку пеликана; ей приходилось постоянно раскачиваться на ногах взад и вперед и подныривать, дабы избегнуть панически бьющих ей по лицу окровавленных крыл.
Трепсвернон услышал из-за спины голос матери:
– Они способны сломать руку даже мужчине!
– Ты путаешь с лебедями, – высоким голоском поправил ее взирающий сын.
И женщина, и птица странно соответствовали друг дружке наружностью своей, и в их схватке виделось нечто несуразно бальное: птичье оперенье запятнано красным, клюв пеликана пылающе желт, а юбка у женщины сшита из какой-то карамельно-полосатой материи, и подмышкою удерживала она желтый зонтик. Они сбивчиво вальсировали, дергаясь и пыхтя, все более приближаясь к Трепсвернону и его компании.
Пеликан издал непристойный хриплый крик.
– Не следует ли нам позвать… – произнесла мать, подтягиваясь ближе к скамье Трепсвернона.
Тот повозился с очками, еще осоловелый после сна.
– Я вообще-то понятия не имею, кого…
– Должно быть, она обезумела! – перебила его мамаша и подтащила к себе ребенка. Отрок сопротивлялся, а когда вертел головой – заметил на дорожке сломанный кораблик. Он завизжал, и Трепсвернон тут же понял, что оказался меж двух неброских, но нелепых схваток. Ум его обратился к тому, как наилучшим манером отсюда улизнуть. – Сделайте что-нибудь! – Мамаша явно решила, что именно Трепсвернон в этой ситуации должен взять быка за рога. Она взирала на него с суровым ожиданьем, а ее пунцовое чадо билось в ее хватке.
Трепсвернон шагнул вперед. Правила поведения тут ничего предметно не предписывали. Он начал было с робкого:
– Послушайте… – но пеликаноборица была слишком занята боевыми действиями и не обратила вниманья. Трепсвернон нерешительно метнул в сражавшуюся парочку оставшийся обломок именинного торта. Кусочек отскочил от локтя женщины и не возымел вообще никакого действия. Мать и ее дитя пристально уставились на него. Зрачок пеликана – круглый, совсем человечий и панически расширенный – на долю секунды уперся в Трепсвернона, заслышав его, и все тело птицы вроде бы окоченело. Полностью воспользовавшись сей мгновенною паузой, женщина, нападавшая на птицу, либо решила сменить стратегию, либо же испытала нахлыв мужества – она полностью оторвала тело пеликана от земли и передавила ему шею чем-то вроде удушающего захвата. Слабый солнечный свет за ними высветил кожаный мешок мягким розовым оттенком, ветви вен в мембране его гневно вспухли темным.
Мальчик, его мамаша и Трепсвернон разинули рты.
Живая картина эта длилась не долее секунды, как вдруг шея пеликана напряглась и выметнулась змеею – и ударила вверх, попав клювом женщине в подбородок. Та отпрянула, но глотку пеликана из рук не выпустила.
– Оставьте птицу, будьте добры? – вскричала мамаша. – Не смотри, Джералд. Она намерена его убить!
При сих словах женщина повернула к ним голову. Над глазом у нее виднелась небольшая царапина, несколько прядей волос выбилось из прически и причудливо липло ко лбу, а…
София с празднования?
Трепсвернон толком и не знал, как ему удалось так быстро перемахнуть скамью или же, очевидно, одним шагом покрыть разделявшее их расстояние, но он тут же очутился лицом к лицу с пеликаном на земле – и бил его, бил и бил, прижал его коленями и колошматил его по крупному белому телу. Птица возилась под его бременем, а за спиною мамаша с отроком вопили, но в мыслях у него была лишь царапина над глазом Софии, она кровоточила; тоненькая струйка крови сбегала по стороне ее лица так, что симметрия его совершенно нарушилась, и это вовсе не птица истекала кровью, как он считал поначалу, а на самом деле вся была в ее крови, и он бил, бил, бил птицу в грудь…
К – келеменопия (сущ.)
Когда изображают, как карикатурный герой матерится или ругается, строки решеток, восклицательных знаков и символов токсичности в таком речевом пузыре называются одним словом: гроликс. @#$%&! Это не слово, а громыхающее, рычащее раздраженное словосоздание. Так-то себя и ощущал мой мозг в такие вот дни, если поставленная задача – вычитывать подряд каталожные карточки. В мыслях моих застревали астериски, перевернутые вопросительные знаки цепляли стороны мозга абордажными крючьями и воротом наматывали на себя. Моя голова – гроликсованный гравлакс. Множественное число гроликсы или собирательное гроликс, а если придираться – гролисы.
Я ощущала, как мне становится все скучней. Я накарябала крошечный рисунок вопящей себя наверху одной каталожной карточки. У нас у всех такое под рукой, верно же: образ или узор, к какому возвращаемся мы бессознательно и применяем, чтобы заполнить подвернувшиеся клочки бумаги. Раньше в своих университетских конспектах я рисовала тысячи квадратиков и мультяшных котиков. Интересно, а они-то калякали когда-нибудь каракули – этот заблудший лексикограф или лексикографы, что так сильно слетели с катушек на каталожных карточках «Суонзби-Хауса». Может, то был бы способ укротить свою скуку половчее, а не изобретать фальшивые слова, чтобы я потом их вылавливала.
