София по-прежнему сосредоточивалась на торте.
– Все эти слои, видите ли, призваны были символизировать Великую армию. А вот это… – она провела вилкой поверху торта, и крошки стали цепляться за зубцы, – …это представляет собой русский снег, который задержал французское отступление и тем самым помог разгромить войска маленького корсиканца, когда они уходили из Москвы.
– Хирургия пеликанов, военная история, толкуемая через торт, – ну вы и анатом.
– А вы б как его назвали? – спросила София. – Такой вид торта?
Трепсвернон попытался призвать на помощь немного поэзии. Не удалось.
– Разновидность слоеного торта с заварным кремом?
София сочувственно кивнула и отрезала себе кусочек.
Трепсвернон совершенно не привык к подобной мягкости, к такой вот равновесной беседе. Ощущалось все это как полнейшая бессмыслица. Его б ничуть не удивило, подсядь к ним из-за другого столика Болванщик или возникни из-за края сахарницы Кэрроллова соня и заговори о мышеловках, месяце, математике и множестве
[12]. Либо так – либо прочие едоки спрятали свои нимбы и убрали ангельские арфы. Трепсвернон беспокоился, не забыл ли он, как правильно пользоваться столовыми приборами.
– В слоеном торте с заварным кремом есть определенная прагматика, – сказала София. – Так ли это называется? Когда слово просто есть – совершенно уместное, но отчего-то плоское? – Она выглянула в окно на толчею Уайтхолла. Трепсвернон узнал манеру, в каковой взгляд ее наобум смещался с одного прохожего на другого. Он тоже так делал, когда старался подобрать для чего-либо нужное слово, выманить его из забытого уголка ума. Заговорила она теперь медленно, старательно.
– Когда в слове прагматика мешается с флегматичностью, смешанной с пошлостью, смешанной с тупостью: чем такое называется?
Мной, подмывало сказать Трепсвернона. Он себя чувствовал пьяным. А она пьяна? Какой ужас. Какая прелесть. О чем она говорит и он ли завел эту беседу? Таким ли должен – или мог бы – оказаться разговор с самого начала? Беседа столь бессмысленная, и чудесная, и устрашающая.
– Так расскажите же мне о своей службе, – сказала София. – Вы всегда любили язык?
– Вы не будете возражать, если я не стану? – проговорил Трепсвернон. – Мы меня простите – мне не весьма удается рассказывать о себе.
София воздела брови.
– В человеке я это ценю.
– Я б лучше поговорил о вас, – сказал он.
– Ничего не могу вам рассказать, – последовал ответ, в коем вообще не было никакого смысла, но Трепсвернон изо всех сил сосредоточился на своем ломте торта и постарался выглядеть так, будто доволен ответом. Она же выглядела довольной тем, что дала его. Трепсвернон надеялся, что тем самым как-то не загнал их беседу в тупик.
– И по секрету, только между нами – я рада, что больше ничего не слышу о «Суонзби». Знаете, сколько фамилий пришлось мне выучить для вчерашнего празднования? Все закончилось тем, что мне пришлось расставлять их в голове по алфавиту: на А – алармист Апплтон, на Б – болтун Билефелд и так далее… на К – курьезные близняшки Коттинэм. – София загибала пальцы. – Наверное, у меня осталось место и для других букв, а под конец, разумеется, Фрэшем и ближе к началу этот странный гаргаризмик, а не человек, который вечно за ним таскается, этот Глоссоп…
– Сие довольно возмутительно, – произнес очарованный Трепсвернон.
– Не следует мне порочить добрый словарь. Да здравствует его грядущая публикация. Вы играете в шахматы? – спросила София, угощаясь канеле.
– Нет, но хотелось бы попробовать. – Беседа настолько осмысленная и совершенно чудесная именно потому, что ничего не значит, если не считать двух вовлеченных в нее людей. Устрашающая из-за напряженного старанья заполнить безмолвие особой разновидностью ничего-ния – чем-то вроде всего-ничего – и добиться того, чтобы безмолвие это казалось безыскусным?
София улыбнулась ему.
– Мне бы хотелось вас поучить! Знаете, а вы приснились мне в этом своем корнуоллском домике. – Вилка Трепсвернона зловеще лязгнула о его тарелку. – Я приехала к вам в гости, и мы играли в шахматы.
– Это кажется… это было б… – начал он, но она его перебила.
– Вам бы и шахматный лексикон понравился, я думаю, – произнесла она. – Вы когда-нибудь слышали о цугцванге?
– Цугцванг, – повторил Трепсвернон, не шепелявя. Если оно ей нравится, это станет его новым любимым словом.
– Чудесно, не правда ли? Это такое положение, в коем игрок вынужден делать ход, для себя невыгодный. Превосходное слово, ужасное ощущенье – как будто поймали на лжи.
любить (гл.), заполнять пустоту сахаром глазури и лечебными травами, либо беззаботной маленькой ложью, одной на двоих.
– Должен признаться, о шахматах мне известно мало, – произнес он.
– Оттуда можно почерпнуть множество превосходных оборотов.
– Чуть больше, чем шах или мат, – и я уже утрачу почву под ногами.
– Я могу многому вас научить, – произнесла она. – Все это, конечно, меняется вместе с модой. Знаете ли вы, что было время, когда игроки объявляли gardez, если королева попадала под удар? Или en prise. Но нынче предупреждать уже не принято. Вот вам и рыцарство.
Трепсвернону хотелось сообщить Софии, что от страха выглядеть идиотом у него перестала болеть голова. Он просто желал сказать, что в сей миг он устремлялся к тому, чтоб остаться боязливым идиотом на всю свою жизнь, и желал лишь, чтобы эта его жизнь состояла из таких бессмысленных мгновений, вновь и вновь, на веки вечные.
В окно рядом с ними что-то ударилось с жутким грохотом. Трепсвернон, у которого тут же включились сразу все отклики – драпать, драться и деревенеть – схватился за столик, и все приборы задребезжали.
Теренс Кловис Фрэшем помахал с улицы, вздев трость, которой он еще раз стукнул в подоконник. Он улыбался, скаля все свои зубы.
София вздрогнула, а потом на лице ее устроилась улыбка.
– Какое необычайное совпадение, – произнесла она.
Фрэшем вошел в кафе широким шагом с великим шумом, отчего подпрыгнул на своем ригеле над дверью крохотный колокольчик. От хозяина он отмахнулся и шляпу свою бросил к ним на стол, едва не попав ею в тарелку Трепсвернона.
– София! – Он нырнул лицом, дабы чмокнуть воздух над ее ухом. Трепсвернон отвернулся. Фрэшем был слишком велик для этой чайной, чересчур ладно устроен. Придвинув стул от другого столика, второй лексикограф сел, растопырив ноги. Пальцами одной руки он впился в свои тонкие рыжие усы, как будто бы подавляя зевок или расслабляя лицо. Эту его нарочитую привычку Трепсвернон уже и забыл. Ее он считал неопределимо омерзительной. – Да еще и Трепсвернон! Как же, сударь мой, вы должны быть на службе! А то чай, торт, чужая будущая жена… ах ты бес!
