Вагон взбрыкнул и немного качнулся, а Трепсвернон позднее припоминал, что довольно-таки продрог, а мятый сюртук его был тонок. Он помнил, как закрыл глаза, и мимолетно не осталось ничего, кроме покачивания поезда, запаха кожаных сидений, сигарет предыдущих пассажиров и фабрик москательных товаров снаружи. Шубка моли на окне собирала пыль и паутину, становилась неуловимо тяжелей, вверх и вниз, вверх и вниз. Поезд вырабатывал свое маневровое сольфеджио, мча вперед, телеграфные столбы и здания мелькали за окном и понуждали слабое солнце исхода дня к отражению-вспышке сквозь веки Трепсвернона. Внутренние стороны век смещались от омертвелого румянца до проблесков красного света, когда мимо пролетал всякий столб. У силуэтов, чьи черты он начал ощущать там, имелось ложное ощущенье глубины, и Трепсвернон переживал мгновенное, приятно ужасающее головокруженье. На солнце вспыхивало серебро его новой авторучки. Странице в блокноте он придал заголовок Ха-Ха-роуд и подчеркнул слово дважды, залихватски.
Моль гудела, пробираясь вверх по оконному стеклу – эту подробность он запомнит. Запомнит он и как вынырнул из дремы как раз в тот миг, когда напротив него тамариноликий человек с юпитерно-жирафьей кожей издал шум, свернул газету и шлепнул ею по стеклу, по моли, и вот в этот самый миг мир
уумппппнул
Сколько-то сослуживцев вырезали и сохранили некоторые заголовки из газет следующего дня: «УЖАСНЫЙ ВЗРЫВ, МНОГО УБИТЫХ И РАНЕНЫХ – ГРОМАДНОЕ РАЗРУШЕНИЕ СОБСТВЕННОСТИ». Позже статьи перечисляли увечья и ущерб: «части тела были обнаружены с разбросом в 60 ярдов», «сухопарник котла лежал на соседнем поле». Лексикографы, сохранявшие эти газеты, подчеркивали, что вырезки они собирают не из какого-то новообретенного желанья гоняться за сувенирами жутких событий, но дабы помочь составить представление о перемещеньях Трепсвернона и оказать содействие в связности повествования. Памяти о том, как он сошел с поезда, да и о том, как оказался на месте взрыва, у него не было. Билефелд обнаружил в прессе одну фотографию, каковая, ежели сощуриться, могла показывать Трепсвернона на месте катастрофы. По крайней мере, человек на снимке был в очках и изображался с тонкой бумажной папкой. На груди у него определенно присутствовало соответствующее пятно – там, где, скажем, в нагрудном кармане сюртука разбился новый и неоткрытый пузырек чернил «Пеликан». Все остальные на снимке либо выглядели бесконечно более толковыми, нежели сия фигура, либо лежали под простынею на носилках.
Трепсвернон мог лишь припомнить пучок не связанных друг с другом мгновений. Помнил он все до единой подробности моли на окне, но не то, как сошел с поезда к месту взрыва. Из тех моментальных снимков, что он все же помнил, можно было вывести, что вторую половину дня он провел с засученными рукавами в пыли и обломках кладки, средь дерева и пара, а на него орал пожарный. Помнил, как стоял на коленях, дабы его вырвало, а рядом с собственным лицом обнаружил лицо другого человека. В руке он держал человеческую челюсть. Человек попал под какую-то балочную ферму, колонну или брус: то была очень прямая линия из очень черного металла, которая на ощупь была слишком горяча. Челюсть человека располагалась не там, где ей полагалось быть у него на лице. Все углы искажены и противоречат привычной перспективе. Трепсвернон мог припомнить, что в ботинок ему забился камешек, а за задние зубы в рту как-то попала пыль. Он помнил, как думал, что при тамошней-то копоти вся латунь у пожарных выглядит примечательно чистой. Все, кроме пожарных, хранили полное молчание. Пожарный обоз ему не запомнился.
Помнил он влажность чернил у себя на груди, что в волосах у него запутались осколки стекла, и что при взрыве тот цвет, что видел он сквозь зоотропическое окно поездного вагона, был таков, какого он попросту не мог поименовать.
Факты таковы: в следующий час после взрыва Трепсвернон пришел в себя посреди строя пожарных и зевак, кашляя от дыма и слезясь глазами. Он держался на ногах и не считал, будто терял сознание, но понятия не имел, где он или как здесь оказался. Таково и есть действие шока, не правда ли? В руке Трепсвернон держал ведро с водой. Он оглянулся и увидел за спиною испуганные, осунувшиеся или закопченные лица. Стоял он так близко к эпицентру взрыва, что ощущал, как в щеку ему бьется жар огня. Помогал передавать ведра воды в самое сердце жара. Над ними, сворачиваясь в сумрачное небо, нарезанное розовыми ломтями, валил дым – был он лилов и подцвечен красными оттенками пламени.
Колени у Трепсвернона были вроде как шатки, и отчего-то он – даже наблюдая, как ведро воды покидает его руки и уходит дальше по веренице, – не чувствовал своих пальцев. Вдруг он видел, как отражение его лица растягивается и искажается в чем-то вроде золотого потока перед ним. Он принял то, что мир совершенно изменился, а естественные процессы и измеренья уже оказались неприменимы. Сосредоточился и покачал головой, как бы вытряхивая что-то. Его отражение в каске пожарного затряслось ему в ответ. Выглядел Трепсвернон испуганным. Пожарный подавался к нему и что-то ему орал, показывая, но Трепсвернон не понимал слов.
– Он говорит, нам лучше уйти, – спокойно произнес затем другой голос ему на ухо. То был мужчина со внушительными усами, тот самый, с кем Трепсвернон ехал в вагоне, – он тоже, должно быть, спустился к месту только что разрушенной фабрики, помогать. И его тоже облепило мусором и пеплом. Все люди вокруг него сопели, а одного безмолвно, свирепо тошнило перед фасадом кондитерской лавки.
Трепсвернон позволил группе увести себя. Он бормотал согласия на их Ничего больше тут не сделать и Старались как могли. Лицо и руки свои он дал какому-то зеваке вытереть полотенцем дочиста. Несмотря на сию доброту, пыль продолжала оседать. Он почувствовал, как копоть лубенеет у него на лице, когда он гримасничает. Мир поступал к Трепсвернону онемелым и приглушенным – он надеялся, это из-за того, что в уши ему набилась пыль, иначе же слух ему, должно быть, повредило взрывом.
Улицы завалило кусками каменной кладки – балками и деревянной щепой. Группа, в каковую он влился, некоторое время медлила, общаясь между собой кивками и перехватывая взгляды друг друга. Они бесцельно бродили по боковым улочкам, никуда особо не стремясь, если не считать того, что прочь, по временам кружа по собственным следам. Некоторые, казалось, присоединялись к компании, другие вроде бы покидали ее, пока со временем все они не остановились перед пивной, где люди уже угощались ранним ужином. Завсегдатаи отложили газеты и пироги, когда группа вступила внутрь – все сероликие и измазанные золою и копотью. Трактирщик либо знал, что произошло, либо распознал по глазам, ибо у Трепсвернона в руке тут же очутился стакан, а самого его впихнули в ушастое кресло у очага.
Вдалеке – звуки пожарного обоза: свистки и стук копыт.
Перед ним опустили стеклянную кружку в ямочку.
– Точило – кровь разгоняет, – произнес хозяин, и Трепсвернон выпил все залпом. – Ты где собирался быть, парнишка? – спросил трактирщик.
У Трепсвернона готового ответа на это не было. Он нащупал свою новую ручку в болтавшемся кармане сюртука и увидел, что каким-то чудом перо у нее не сломалось.
