– Желаю вам обоим доброй ночи, – произнес Трепсвернон.
– Мне было бы приятно, если б ты не стал заикаться о том, что с нами здесь столкнулся, – сказал Фрэшем. Говорил это он мягко, не умолял и не стыдился при этом, но некоторая острота в его тоне слышалась.
– Уверен, что было б. – Фрэшем взглянул на него. Затем, разгладив рубашку так, что она едва прикрыла ему колени, подступил к Трепсвернону. Тот сделал шаг назад, ближе к лифту, но обезбрюченный Фрэшем потянул его за руку и свел их обоих воедино в привольном объятии, как будто были они стариннейшими из друзей. Дыханье у него было сладким и чистым.
– Я имел в виду…
– Не обязательно отпускать шуточки насчет моего пришепетывания.
– Ты меня неверно понял! – Фрэшем отпрянул, обиженный, затем подступил вновь. – У моего дяди есть друг, у которого есть друг, – произнес он, и усы его щекотали Трепсвернону ухо, – кто знает кое-кого, знакомого с человеком из Британского музея. У него есть ключи. Ключи от комнат, каких ты себе даже вообразить не можешь.
– Поверю тебе на слово, – ответил Трепсвернон.
Фрэшем заговорщицки, мальчишески повел плечами. Прежде он таких протяженных разговоров один-на-один с этим презренным конторщиком не вел, и Трепсвернон ощущал, как помыкает и играет им чужая власть. Ощущал себя сплошь ранимым, уронимым.
– Наверняка ты об этом слышал, – продолжал Фрэшем. – В школе мы ни о чем другом и не разговаривали. Штуки прямиком из переводов Бёртона, Пизанус Фракси и все такое – скульптуры и прочее. – В другом углу комнаты Приправа натянула сорочку себе на плечи и суетливо занялась заколками. Казалось, Фрэшем совершенно забыл о ней и о том, что их обнаружили. – Там все, что не дозволяют видеть публике. – Фрэшем всматривался в лицо Трепсвернона. – Ну? Мы с дядей пустили в ход кое-какие связи, и завтра устраиваем частный просмотр! Дабы должным манером отметить мое возвращение в Большой Додон! – Он рассмеялся, не прикрывая рта. – Что ты на это скажешь?
– Ого-го вечер, судя по всему.
За свой вклад в беседу Трепсвернон заслужил еще один хохоток. Фрэшем, похоже, только и делал, что смеялся.
– Элизабет там будет, – произнес он, кивая на мисс Коттинэм. От Трепсвернона она держалась на жестком расстоянии, накрепко стиснув зубы.
– А София? – спросил Трепсвернон.
Фрэшем ухмыльнулся.
– Ну, э-э, определенные темы и виды деятельности, быть может, не лучшим образом предназначены для таких, как она. Такие вечера могут перерасти в некоторое буйство.
– Как будто это ее удержит, – фыркнула мисс Коттинэм. – Не она ли распродает собственную коллекцию? Вывезенную аж из диких и необузданных Степей?
– Но! – произнес Фрэшем, перекатываясь с носка на пятку. – Я вижу, что был нерадив! – Он сунулся так близком лицом к Трепсвернону, что тот бы мог его поцеловать, а ноги их плотно уперты друг против друга. Пахло от Фрэшема слегка пьяным, грудь гладкая, остуженная. Трепсвернон ощущал себя закопченнее прежнего. – Но ты же, по-моему, просто обязан вступить в наш развеселый отряд. Тряхни чем-нибудь, добрый мой дружище, – вечно ты выглядишь таким недовольным. Приятно было видеть тебя с выпивкой в «Обществе 1500 миль»… что скажешь? Тебе такое по душе? Найдешь там себе что-нибудь? Мой дядя умеет отличное празднество устроить, если уж возьмется.
Разумеется, еще и недели не прошло с тех пор, как Фрэшем вернулся в Лондон, а уже устраивает оргии в музее. Разумеется, сам будет стоять там полуголым, застукан не просто со спущенными штанами, но брюки его вообще через всю комнату от него, – и все равно будет торжествовать победу!
Глубины Трепсверноновых глаз опаляло цветом взрыва.
Полезно будет для его карьеры это нелепое приглашение принять. Мысль будила у него отвращение, но была она заведомо истинна. Окажись он во внутреннем, доверенном кругу Фрэшема, кто знает, какие новые будущности может припасти ему жизнь; что за бегства, какие желанные возможности?
– Это любезно с твой стороны, – сказал он.
– Стало быть, уговорились! Подходи к музею после полуночи – мы покажем тебе, как складывается расслабляющий вечер.
Мисс Коттинэм рассмеялась снова, и Фрэшем выдерживал взгляд Трепсвернона на много секунд дольше, нежели вообще было необходимо. Лампа фыркнула разок, и тени той сцены колыхнулись: конторщик Суонзби и полевой исследователь, один весь в засохшей крови и саже, а другой распаленный похотью к жизни, на миг – рука об руку в их уэстминстерском цоколе.
У – уверенный (прил.)
– Мэллори здесь сейчас нет. – В трубку Пип говорила бодро и по-деловому. Я силилась услышать голос робота-звонильщика, его скрежет и жестяную крошечность. Попробовала подобраться ближе, но она перекинула телефонный провод через плечо и крутнулась прочь от меня на стуле. – Кто я? – повторила Пип. Я жестом показала ей кончай, чикнув себя по сонной артерии, но она лишь отмахнулась. Пип скрипела зубами, и я не понимала, слышно ли ее на том конце провода.
С потолка спорхнула еще одна чешуйка штукатурки. Я наблюдала, как эта белая крапина размеренно слетела и опустилась мне на плечо.
– Нет, да, я о вас слышала, – произнесла Пип. – И знаете что – вы меня хоть горшком зовите, приятель. Вас тревожит, что словарь намерен изменить определение какого-то слова? Вам же известно, что мы над вами смеемся, правда? Над вашими скрипучими гласными и вашими угрозами. Знаете, что Мэллори уходит домой и думает о вас каждый день? И лично я насилия не люблю, но я у нее спрашиваю, что не так, и когда она мне рассказывает, я воображаю, как вы сидите у себя в домишке, и представляю себе, как подаю ваши волосья в газонокосилку. Знаете, какие еще слова изменились со временем? Вымойте себе рот. Что еще изменилось? Слово девица, например. Прелестный. Ведьма. Нет, не спрашивайте меня, как или почему, мне это вообще не интересно: если честно, меня это не интересует совершенно. Мэллори объяснила это разок за вкусным ужином, а я сосредоточилась на том, чтобы не сломать себе язык – сами гляньте, если уж так охота. Время у вас явно есть. Кому еще вы звоните, кого травите? Метеорологам? Приливникам? Кто там у нас таблицы приливов составляет? Могу спорить, вам не нравится, что мы до сих пор не говорим на латыни. Нет, вернее, могу спорить, вы терпеть не можете влияния латыни на язык и желали б, чтоб мы просто разговаривали на старом-добром том, что было раньше. Англо-саксонском. Ютском. Понятия не имею, прошу вас – не пытайтесь меня в этом исправлять, я тут ни ухом, ни рылом. Вы просто отвратный троллишка, нравится вам нервировать людей, персонаж вы из братьев Гримм. Они тоже словарь написали, правда, Мэллори? Ты мне это как-то говорила?
– Я…
– Короче, послушайте сюда, – сказала Пип звонившему и пронзила пальцем воздух перед собой. Под воротником и по шее у нее разлилась вспышка цвета. – Глупенький вы человечек. Нет, не стоит передо мною извиняться. Я отпросилась с работы по болезни не для того, чтоб вы мне тут, как это, нюнились на ускоренном наборе. Кто его знает, с чем у вас там незадача – с гомофобией? Боитесь перемен, или языка, или геев, или всего сразу – или же чувствуете, что вас позабыли или обошли, и вам не достанется места и времени в книге, которую никто не читает, что для вас нестерпима – вынудили меня употребить словечко вроде нестерпимо, – совершеннейшая малость, какая для вас не составляет никакой разницы? Я сегодня узнала новое слово, обозначающее вяхиря, – это гораздо важнее вас. Знаете, с кем вы говорите? Это с таким же успехом может быть и словарь, верно. Хотите мне сказать, что здание заминировано, потому что вам не хочется, чтобы слово меняло свое значение и не отставало от времени? Ну так вот: я сегодня словарь, и я вам говорю в крепчайших возможных оборотах – идите лесом.
