Она шваркнула трубку обратно на рычаг.
– Он повесил сто лет назад, верно же, – сказала я.
– В ту же секунду, как понял, что сняла трубку не ты, – ответила Пип.
Я обогнула стол и обняла ее, спрятав лицо в том ярде близости между ее макушкой и плечом.
– В газонокосилку?..
– Приятно было произнести, – ответила Пип. Она обняла меня в ответ. – Ой! – сказала она мне в кромку волос, – по-моему, я нашла еще. – Она показала на место в каталожной карточке, палец мазнул по бумаге.
Телефон зазвонил снова.
Над нами раздался шум – скрип, или топ, или громыхание. Мы взглянули на потолочную плитку над нами.
паракмастикон (прил.), тот, кто выискивает истину через вероломство во время кризиса
– Я гляну, – сказала Пип. – Не снимай трубку, ладно?
– Ладно, – ответила я.
И Пип швырк-сверк-сквозанула из комнаты. Телефон продолжал настаивать. Я дождалась, когда услышала ее шаги на лестнице, а потом сняла трубку.
– Я человек своего слова, – произнес оцифрованный голос. Маскировщик голоса – то есть не определить мне, добавилось ли напряжения и громкости в его тоне. Возможно, все дело в моем воображении, но вроде бы слова вываливались быстрее. – Надеюсь, вам приятно.
– Приятно? – переспросила я.
– Приятно, – эхом отозвался голос.
– Приятно, – повторила я.
– Алло? – произнес голос на телефонной линии. Затем: – Ой… секундочку… – и следом раздался этот смутный звук телефона, роняемого с небольшой высоты, и печальная сплющенная автонастройка робота: черт-черт-черт.
Сверху донесся соответствующий грохот. После чего – визг пожарной тревоги, ревущий на такой громкости, что ощущался в крови.
Х – хулить (гл.)
Когда кэб подъехал к обиталищу Трепсвернона, тот, изможденный, дал кучеру слишком много на чай, ибо мысль о том, чтобы отвешивать или отсчитывать монеты, внезапно показалась ему чрезмерным интеллектуальным и физическим предприятием. По лестнице он стремительно дотащился до своей парадной двери, ввалился внутрь и захлопнул за собою дверь со всею доступной ему энергией.
Прежде чем раздеться и лечь в постель, он швырнул свой портфель «Суонзби-Хауса» через всю спальню. На кровать увял так, что ботинки сами отпали от ног. Сама сущность его стала проста и синонимична вислому и никлому – он обвалился на покрывало и, пока одежда его соскальзывала на пол, в воздух взметались клубы строительной пыли и копоти. Утренние карманы, засахаренные глазурью именинного торта, кошачья рвота, крохотные частички одуванчиковых часов, пеликанья кровь, смешанная с чернилами и кирпичной пылью катастрофы – летопись дня погребла его одежду. Он сравнивал собственное незапоминающееся тело, уже покрывавшееся гусиной кожей от холода спальни, с непринужденной полунаготою Фрэшема в темноте под Письмоводительской. Задумался он об этом на несколько мгновений – на чересчур многие мгновенья, – а затем натянул на голову простыню. Простыни, подумал он, отменяют необходимость времени. Трепсвернон зарылся поглубже и попробовал кое-какие дыхательные упражнения, рекомендованные ему д-ром Рошфортом-Смитом. Выдыхал и вдыхал, наполнялся и устремлялся согласно собственному пульсу – и всего через несколько секунд так и уснул, не стащивши носков с ног. Должно быть слово для того, насколько жутко он будет себя от этого чувствовать по пробуждении.
Проснувшись, Трепсвернон забыл все до единой черты своих снов, но – для протокола – во всех фигурировали какая-то безумная разновидность птичника и отчаянная нужда сбежать: крохотные оранжевые птички в клетках и пеликаны на ходулях, воздух вокруг его сноглавы полнится сумасбродными песенками и треском крыл. То была первая за много лет ночь, когда ему не снился словарь. Первая же мысль – проф. Герольф. Он представлял, как профессор переворачивает зеленовато-голубые каталожные карточки за день и думает о каждом его ложном слове, лежащем средь настоящих словарных статей, каждое удостаивается его кивка, оценивается как правомерное и благоразумное, а затем в тиши профессорского кабинета над Письмоводительской на верхнем этаже Суонзби-Хауса поступает в дальнейшую работу.
Трепсвернон не знал, рассчитывал ли он при пробужденье чувствовать облегчение, муки совести или предвкушение – так или иначе одно из этих движений души, а возможно, и сочетание всех трех. Должно ли оно ощущаться так, будто он устроил розыгрыш? Обязательно ли этому быть возмездием? Жестоким озорством? Вместо всего этого Трепсвернон ощущал какую-то новую разновидность немоты. Мир отнюдь не изменился, и рассвет оправдывал собою большинство принятых определений. Трепсвернон дал себе еще миг под одеялом, прежде чем подняться. Пока лежал сокрытый, ресницы его шуршали по внутренней стороне одеяла. Он сосредоточился на этом незначительном давленье. Вновь попробовал оценить, каково ему. Теперь он был не так изможден, но это не означало, что он отдохнул. Не ощущал в себе никакого мира и покоя.
Из сюртука на полу выудил коробок спичек и занялся лампою – насладился скрежетом чиркаемой спички и внезапным жаром. Кратко и непрошено явилась греза – Письмоводительская в огне. Трепсвернон воображал, как пламя перекидывается от конторки к конторке. Представлял себе вонь чернил, шелушащихся на страницах, пока огонь пробирается по папкам и ячеям, ярко переползает по ним, творя изъеденный, тяжкий свод. Трепсвернон передвинулся подальше от своей жаровни, и когда приступил к прозе рабочего дня, в голове у него не осталось ни единой мелодии и ни какое-либо случайное слово не отзывалось рикошетом у него в уме. Галстуки все еще нужно было поправлять, а синеющие подбородки требовали свежего бритья.
Он вспомнил, что сегодня день фотографирования всего состава «Суонзби-Хауса». Его серое лицо маячило в зеркале над умывальником, и он впервые заметил, что проволочное переносье его очков набрало пыли от вчерашнего взрыва: крохотная полоска боевой раскраски поперек носа. Соответствующая отметина отпечаталась и на подушке. Рассеянно потер он пятно, после чего плеснул воды себе на лицо и подмышки. Каждое действие ощущалось натужным и медленным; он растирал крошечный розовый обмылок в руках, пока тот не разбух и не вскипел пузырьками. Трепсвернон тер, закрыв глаза от жженья водой, а весь мир уже не пах мыльной пеною и свежей кожей. Лексикограф побрился и по старой привычке царапнул себе подбородок. Вечно в одном и том же месте. Не сосредоточен, укорил он себя. Склонен к ошибкам.
Ночью прошел дождь, и окно снаружи и внутри рамы теперь слегка заиндевело. Трепсвернон ощутил эту промозглость волосами и всем своим лицом.
Утро в «Суонзби-Хаусе» выдохлось как обычно: все письмоводители и лексикографы разбирались со своими словарными статьями и единоборствовали с определениями. Билефелд по-прежнему мычал что-то себе под нос, а Апплтон не прекращал своей кампании по шмыганью носом, пока Трепсвернон разбирал на косточки свои слова на букву «С» и не поднимал голову от конторки. Некоторые служащие «Суонзби-Хауса» слышали о вчерашних событиях в окрестностях Ха-Ха-роуд и подходили теперь к его конторке, дабы выразить сочувствие, любопытство или заинтригованность. Он не был хорошим собеседником, поэтому такие разговоры оказывались коротки. Всем, кто мешал ему в работе, он сообщал, что, честное слово, помнит крайне мало о том, что там произошло. Сослуживцы выражали удивленье, сожаленье и скуку, а затем отходили прочь и оставляли его в покое. Время от времени Трепсвернон бросал взгляд на Фрэшема и беловолосую мисс Коттинэм, когда только замечал их в зале или же труды приводили их куда-нибудь близ его конторки. Когда к нему явился мальчишка с тележкой забрать готовые карточки, Трепсвернон даже глазом не моргнул и чувств никаких не выказал.
