– Я не просто описываю приглашение, но еще и предписываю его. Приходите! Расслабьтесь! Немножко потех меж статуй и всякого-якова.
– Жуть пробирает как раз от всякого-якова, – проговорил Трепсвернон.
– Жуть, ох Боже правый, – сказала София. – Я нисколько не шучу, говоря, что вы не пожалеете.
– Это… не подобает… – произнес Трепсвернон, но скорее пробормотал слова, а она вроде бы не терпела его ответов.
– Не пожалеете – это я не из-за… Господи, да что ж там вас так пугает… мерзостности и марания ваших пальчиков распутством…
– Прошу вас, не насмехайтесь надо мною, София, – сказал Трепсвернон и попробовал взглянуть на нее свысока.
– Я б и не осмелилась, – ответила София. – Простите меня.
Она подалась вперед и поцеловала его – легонько, как бы ставя на щеке крестик.
– Есть пароль, который вам сегодня вечером нужно будет произнесли, дабы попасть внутрь, – сказала она. – Теренс раньше посмеивался от мысли, что вас не впустят, если у дверей вы станете шепелявить, пытаясь угадать шибболет. Скажите же что придете, – договорила она.
Трепсвернон не шевельнулся. Она приблизилась, словно бы намереваясь что-то прошептать ему на ухо, но он отвернул голову и слегка отступил. Тогда София рассмеялась – полно и ясно – и ушла, спустилась по лестнице как раз в тот миг, когда служащие «Суонзби-Хауса» вступили в здание. Все по очереди они приподнимали перед нею шляпы, вливаясь с улицы в вестибюль.
Она посмотрела наверх, чтобы встретиться с ним взглядом, но Трепсвернона уже не было видно.
Я – ясно (воскл.)
Я бы могла перечислить некоторые существительные, глаголы и прилагательные того, что было потом. Могла бы выбрать их все или избрать те, что кажутся наиболее очевидными или самыми для меня значимыми, – или же те, какие большинство считает самыми полезными, весомыми, выразительными. Еще я бы могла не пожалеть времени и выложить последовательно весь отчет о том, что произошло на мостовой Уэстминстера, пока Суонзби-Хаус был окутан перед нами дымом, и изложить его, используя порядок собранный, связный и сжатый. Это было бы ответственно.
Чем проще скажешь, тем лучше.
Так что произошло? Пожарные машины добавили своих сирен к реву сигнализации Суонзби-Хауса. Как раз это я помню очень ясно, а равно и ряды людей, собравшихся снаружи, – второй раз за сегодня! – где все они стояли, и терли себе лица, и прикрывали рты, и фотографировали здание. Вид у всех был потрясенный – сбиты с толку, любопытны. Когда Пип, Дейвид и я выкатились из горящего особняка, они рассеялись, сдали на несколько шагов в стороны. Осели мы фыркающей кучей у подножия каменных ступеней.
– Дайте им воздуху! – услышала я. – Расступитесь!
Возможно, пожарный или кто-то из этой толпы зевак помог нам подняться на ноги и вывел из сени Суонзби-Хауса. Нас сгребли и прислонили к каким-то тумбам через дорогу, и я помню, как кто-то проверял состояние Пип. Очевидно, я твердила ее имя, словно искала ее, хотя она стояла так близко, что я б могла опустить взгляд и увидеть ее руку в своей, если б держала ее. Кто-то другой занимался мною – мужчина с добрым голосом и в мундире, на котором имелось множество кобур и ременных петель. Я не сводила глаз у него из-за плеча, наблюдая за Пип.
Она перехватила мой взгляд. Выглядела Пип бледной, глаза покраснели, на лбу остались серые мазки.
– У тебя порядок? – спросила она. Голос у нее был хриплый, и она повторила вопрос, чтобы прозвучало яснее, – чуть ли не выкрикнула его, хотя стояли мы рядом.
– Нормально, – ответила я. Со странным присвистом в рассыпчатом и хрустком воздухе.
Пип немного подождала, затем произнесла:
– У меня тоже, – через плечо санитара.
Так у нее и было. Она такая. У Пип порядок. Все важные факты.
Так что произошло?
Если складывать картинку задним числом, за Дейвидом, должно быть, ухаживал другой санитар поблизости – тот, кто, вероятно, не пожалел времени задать ему вопросы, показывая на здание. Пип припоминает, что видела, как Дейвид кивает медику, как бы с ним беседуя, но ее поразило, что он, казалось, толком не слушает. Дейвид вынес с собой Титя: кот примостился у него на руках под шерстяным джемпером, и по движениям ткани можно было различить, что лапы Титя – пульс у Дейвида под рубашкой. Если я вообще знала этого кота, он вероятно, при этом урчал и мурлыкал. Подробность эта не войдет ни в полицейские отчеты, ни в газетные колонки, ни в сборники развлекательных фактов, на чьих страницах перечисляются события того вечера, но пока наблюдала за тем, как Дейвид Суонзби наблюдает за тем, как его империя сгорает дотла, я видела два мохнатых уха и макушку Титя у его воротничка. Какой-то миг последний редактор «Суонзби» возвышался химерически двуглаво, а глаза его смотрели из-под жирной маски копоти, отпечатанной пожаром у него на лице.
Помню, как одна моя рука лежала в руке у Пип, а другой я прижимала к груди досье фальшивых статей.
Но что же произошло?
Когда сверху обрушился стрекочущий взрыв стекла, зеваки наддали своих уух-ов и ахх-ов. Все мы инстинктивно пригнулись и глянули вверх: в Суонзби-Хаусе пламя теперь виднелось в окне того кабинета, где всего несколько минут назад работали мы с Пип. Словарь как ускоритель. Красные и оранжевые языки пиками тыкались в вечернее небо. Два туриста это сфотографировали.
– Там еще кто-нибудь остался? – спросил у меня кто-то, и я, конечно, покачала головой. Пип говорит мне, что в этот миг перевела взгляд на Дейвида Суонзби. Тот наблюдал за полыханием вместе с толпой и рассеянно поглаживал голову кота у своей шеи. У редактора был вид капитана, пристыженного тем, что не тонет вместе со своим кораблем, сказала она.
Позднее Пип объяснила, что именно она увидела, когда столкнулась с Дейвидом наверху – в тех пыльных, дымных комнатах над моим кабинетом. Она сразу же заметила, что у его ботинок валяется мобильный телефон – его выронили или пнули в сторону, экран все еще ярок от недавнего использования, – и как только переступила порог, она обнаружила, что Дейвид неистово пытается погасить маленькое голубое пламя, вырывающееся из пакета у него в руках. Теперь нам известно, что это была бомба с таймером. Дейвид неверно выставил время: «Я человек слов, с цифрами у меня скверно!» – позднее шутил он в зале суда, но на местах для публики никто не рассмеялся, – и в итоге зажигательный материал загорелся преждевременно. Это факт в суде он признал, грустно пожав плечами, как побежденный.
Пип сказала, что запах она узнала тут же: тусклая кислая вонь плавящейся и тающей электрики.
– Выглядел он оглоушенным, – рассказала мне Пип, употребив слово, сидевшее у нее во рту неуклюже и неловко. Вечером пожара она изложила сотрудникам полиции то, что видела, как можно точнее, затем сообщила то же самое другим сотрудникам в участке, а потом опять, много месяцев спустя, те же самые слова она повторила в суде, где выступала в блейзере, который надевала только на свадьбы, похороны и собеседования на работу. Всякий раз слова она подбирала тщательно и старалась не поддаваться чувствам, когда докладывала, поверяла, открывала правду всю правду и ничего кроме и т. д. того, что видела, описывая сцену со всем прилежанием памяти. Однако даже пока я это слушала, даже когда она, сомневаясь в себе, просила меня проверить ее отчет, нет ли в нем ошибок или недомолвок, я как-то не могла полностью позволить себе поверить правде того, что происходило долгие месяцы. Трудно сместиться с привычного единственного способа понимания мира.
