– Последний стреляем, профессор! – крикнул сыщик и дважды нажал на спусковой крючок. – Готово! Можете спускаться к нам.
– Да что вы меня за чахлый цветок принимаете, – с ноткой обиды заметила барышня. – Вы про всех девушек думаете, что они только о погоде и пустяках на французском умеют говорить? А я вот умею стрелять…
– Мадемуазель! То, что у вас в сумочке есть пистолет, ничего не значит.
– Очень даже значит, меня брат научил. Сводишь целик и мушку…
– Думаете, так просто? – взорвался Уваров и показал на недалекую сосну. – До этого дерева метров семь. Не попадете.
– Посмотрим, – заявила курсистка и достала дерринджер.
Тенор решил сократить путь, пройдя сквозь лесную полоску. Пройдя от дороги уже метров пятнадцать и выйдя из-за дерева, он внезапно увидел небольшой хромированный пистолет, направленный в его сторону, а через мгновение прогремел выстрел. Каменев встал столбом и схватился за грудь, посмотрел на руку: крови на белой сорочке не было. Голова работала, глаза не остекленели, горло давало чистый звук. «Значит я не убит?» – подумал он.
Нужно было повернуться и бежать, но он не мог. Вдруг первый выстрел всего лишь случайно не стал для него последним? Он увидел, как черное дуло пистолета направлено на него – А каково это: смотреть в этот длинный черный тоннель? Не во время чистки, а так – когда напротив стоит человек и направляет тебе его в голову. Поневоле задумаешься: когда же все закончится? Лучше пальни уж, но не мучай: нельзя, невыносимо долго смотреть на ствол – но и отвернуться не получается. Какой-то магнетизм, право.
Значит надо бежать – бежать по синусоиде, чтобы тяжелее было прицелиться. У нее двуствольный дерринджер, осталась одна пуля, а дальше его надо перезаряжать. Это еще несколько секунд.
В мгновение проносится перед глазами вся жизнь – а дальше что? О чем думать дальше, пока мучительно долго тянутся доли секунды? Мозг и так работает быстро, а уж теперь-то, в чрезвычайной ситуации, он должен тарахтеть как новенький «Даймлер». И он беззвучно тарахтит, так что очень быстро задается вопросом «А можно ли было этого избежать? Ведь все же могло быть по-другому?»
Вот она, первая мысль – жестокая и глубоко трагичная, потому что в сослагательном наклонении. А мозг наш, если верить учению физиологов, не любит думать о плохом. Как знать – может на этом построен весь инстинкт самосохранения?
Так вот: серые клеточки, которые, может, разлетятся через секунду, придумывают план спасения. Всего-то надо чуть-чуть поменять вопрос: «можно ли этого избежать сейчас?» Жаль, что эта мысль приходит в тот момент, когда избежать гибели почти никому не удается – о таких вещах надо думать значительно раньше.
И вот теперь, когда человек еще не готов перейти в лучший из миров, а мозг уже все просчитал, он дает последнюю мысль – гуманную и успокаивающую: «запомнят ли меня?» Раз уж нельзя удовлетворить инстинкт самосохранения, нужно хотя бы пожалеть гордость.
«Да, наверное запомнят – ведь я… Кому я вру? – тем более сейчас! Жить осталось… сколько? Секунду? Две? Вся память про меня – набор афиш да воспоминания. Что я для будущих поколений? Исполнитель, о котором никто ничего не знает. Рубини был прав: от художников остаются полотна, скульптуры живут в веках благодаря мрамору. А что остается от певца?
Значит надо бежать или скрыться за деревом. Там двое сыщиков, целый склад оружия. Почему же они медлят? Почему не стреляют в ответ? Почему не скрутят ее? Даже навстречу не бегут! Пропал… Или повернуться? Нет, если уж помирать, то хотя бы смотря в лицо убийце. Да стреляй уже, черт возьми!»
И снова все помутнело перед глазами, в голове остался только черный ствол. На заднем фоне нестираемая память дорисовала фигуру в «рациональном костюме» по новой моде – специально для поездок на велосипеде – и с симпатичной шляпкой «Губерт» из майского «Вестника мод».
Длинный и тонкий палец на спусковом крючке почти судорожно дернулся; в ответ грохнул второй выстрел. В глазах у профессора потемнело, из горла вылетел фальцетный стон. Он уже не искал вида крови: глаза и руки перестали подчиняться ему. Он рухнул на землю – и только теперь двое сыщиков кинулись в его сторону. Бросилась к упавшему навзничь и вся компания.
– Что с ним? – взвизгнула владелица дерринджера. – Он жив?
– Жив, – заключил Уваров, пощупав на шее пульс и не найдя следов крови. – Обычный обморок. У вас есть бренди или какое вино?
Баритон на всех парах добежал до корзины и схватил металлическую флягу. Глоток коньяка подействовал на тенора благотворно: он открыл глаза и добродушно прошептал: «Меня убили?»
– Николай, живой? – взволнованно спросил Филимонов. – Порядок, ты на земле. В раю коньяком не отпаивают.
– Сомнительное замечание, – парировал баритон.
– А кто в меня стрелял? – Каменев осмотрел склонившихся над ним и задержал взгляд на высокой рыжей девушке в зеленой шляпке, владелице карманного пистолета. – Вы? Как вас…
– Миронова, Юлия Викторовна, курсистка, – дрожащим голосом зачастила она. – Зачем мне в вас стрелять?
– Не знаю, вам виднее.
– Я не в вас – мы с господином Уваровым поспорили, получится ли у меня с семи шагов попасть из дерринджера в ствол дерева, – она поднялась и посмотрела на ствол. – Я дважды попала.
– Вы молодец, продолжайте… упражняться, – глухо похвалил ее Каменев, словно ученицу, чисто спевшую трель. Даже теперь профессор консерватории оставался педагогом. – Извините, что заставил из-за такой ерунды всех вас всполошиться, мне, право…
– Что скажете, Николай Константинович? – баритональный бас Филимонова просто звенел надеждой.
Тот полуобморочно задумался: «Порадовать особенно не смогу. Честное слово – дело полно загадок. Первые два выстрела были из одного оружия. То есть, из оружия одной марки. Точно таких я сейчас не слышал…»
– Вы уверены? – спросил, мрачнея на глазах, Филимонов – хотя прекрасно знал, какой ответ последует.
– Абсолютно. Ближе всего был, пожалуй, тридцать седьмой и семнадцатый номера. У тех выстрелов звук был, словно маленькая пушка стреляет. А тут практически у всех: хлоп – точно газетой по мухе.
– Так… Ладно, с этим потом разберемся. А третий выстрел? Его опознали?
– Да, двадцать второй экземпляр. Но теперь он был тише. Странно – как будто бы… К нему еще остались патроны? Можете пострелять, когда я буду ближе?
Из двадцать второго номера выстрелили еще четыре раза, всякий раз приближаясь к Каменеву, но его вердикт был однозначным: «Оружие это, звук не тот». Тот был как бы с синкопой – словно он очень быстро отразился эхом и из-за этого звучал чуть дольше.
– Простите, а какие номера я называл? – сменил он тему. – Можно их посмотреть?
– Пожалуйста, – разочарованно буркнул Филимонов. – Семнадцатым номером идет «Кольт» 1836 года. Редкая штука… А двадцать второй – это «Наган» нового образца. Года еще не прошло как бельгийцы сделали новую модель – и вот она! «Прикажете получить!», как говорится.
