– Что происходит? – оглушил могучим басом Филимонов. Вопрос, конечно, был лишним – можно подумать, что-то непонятно – но эффект произвел нужный. Васильевский перестал трепыхаться, а дежурный подлетел к шефу и, продолжая держаться за ухо, объяснил:
– Ваше высокородие, я им выписываю штраф, как и приказал господин надворный советник. Протягиваю протокол, а они возьми да и спроси: за что у вас в предвариловку сажают? Я сдуру и говорю: за всякое бывает. Вон тот, например, тип, – он показал на довольного арестованного, – за драку. Поспорил с городовым под градусом и драться полез. А он, ваше высокородие, говорит: «простите тогда, зла на меня не держите» – и как треснет по уху! Я ему в ответ дал по физиономии. Он отлетел к столу, перевернул его – и как давай стульями да горшками швыряться!
Филимонов тяжело вздохнул и посмотрел на Уварова: «Давай, командуй…»
– Заприте его в камеру, – приказал тот. – Суток на десять, в одиночную.
– Спасибо, ваше высокоблагородие! – упал перед ним Васильевский. – Большего и не прошу!
Часть третья
Реприза
Глава 12
Тем же утром сразу после инцидента в участке сыщики отправились с осмотром в дом Васильевского. Тенора они с собой брать не стали – и не только потому, что не видели решительно никакого проку от его присутствия. Он в тот самый момент читал лекцию про оперы раннего Мейербера – от «Эммы ди Ресбурго» до «Крестоносца в Египте» – последней в мире оперы, написанной для певца-кастрата. Впрочем, он не стал изменять своей привычке начинать лекцию с остроты и заметил, что позавчерашнее исполнение моцартовского «Реквиема» было мировым событием. Музыка, которая традиционно сопровождает похоронные процессии, тем вечером сама была похоронена.
Сыщиков встретил Иван Аронович, ответивший на безмолвный вопрос: «Умер где-то около полуночи, точнее сказать трудно. Возможно, что передозировка дигиталиса, но об этом только после вскрытия».
На месте смерти они не нашли ничего примечательного – ничего, что свидетельствовало бы о насильственной смерти: никаких ран или любых других повреждений нет. Если это и убийство, то только ядом. Однако нельзя подозревать и то, что Павлу Андреевичу насильственно влили в рот весь флакон с дигиталисом. Во-первых, никаких повреждений губ или зубов не было – а они в таком случае неизбежны.
Во-вторых, яд наперстянки действует, конечно, быстро, однако ж не мгновенно – и если бы кто-то ухитрился влить в горло Васильевскому содержимое склянки (допустим, ему бы это удалось без причинения травм, хотя непонятно каким образом) – пришлось бы обездвижить жертву и зажать рот. Причем удерживать в таком положении необходимо было бы как минимум несколько минут.
Не стоило также рассчитывать и на то, что князь с его силой и темпераментом стал бы послушно ждать того момента, когда отдаст концы. Однако в комнате не было и тени разгрома, если не принимать во внимание обычный бардак в вещах: на кресле висел домашний халат, не было ни перевернутых стульев, не разбитых ваз, у самой кровати на столике в целости и сохранности стояли бутылка портвейна (впрочем, совершенно пустая) и хрустальный бокал. Единственное, что несколько выделялось в комнате, помимо трупа, была небольшая пробочка, упавшая возле кровати. Она, по-видимому, подходила к разбитому вдребезги флакону около стены, на которой еще виднелось небольшое влажное пятнышко.
– На экспертизу! – скомандовал Уваров. – Образцы жидкости срочно на экспертизу, пока не выветрились. Если флакон получится склеить, его тоже – на новую систему насчет отпечатков пальцев. Бутылку портвейна тоже.
– Где обнаружили покойного? – спросил Филимонов у лакея, стоявшего у кровати.
– Здесь и обнаружили, ваше превосходительство, – оговорился тот. – Павел Андреевич лежал на кровати, под одеялом.
– Под одеялом… – повторил за ним Филимонов. – Пусть эксперт учтет, когда будет определять время смерти. Что было вчера?
– Вчера у его превосходительства был небольшой званый вечер.
– Так сразу? – недели не прошло после смерти Дмитрия Павловича?
– Мы сами – среди слуг – удивились, – ответил лакей. – Но потом посмотрели, кто присутствовал и, кажется, все поняли.
– Кто же?
– Его сиятельство, князь Гагаринский…
– Сергей Сергеевич? – прервал его надворный советник, решивший все-таки проверить.
– Так точно, они-с… и ещё был молодой человек…
– Имя?
– Не могу знать, ваше превосходительство. При мне к нему не обращались.
– А кто может знать?
– Так попробуйте у швейцара узнать – он пускал приглашенных.
Филимонов кивнул в сторону и Владимир Алексеевич рысью бросился из спальни искать свидетеля. Спустя минуту он вернулся – скорее недовольный, чем удовлетворенный:
– Антон Карлович, есть данные. Не фонтан, что называется – но хоть что-то: звали его Павел Августович.
– Хорошо, что еще?
– Ничего… больше ничего.
– Совсем?
– Совсем, фамилии швейцар не знает.
Филимонов снова повернулся к лакею:
– Он тут впервые был или видели раньше?
– Впервые, точно впервые. Ранее не видали-с.
– Описать получится?
– Я его почти не видел, виноват-с… Не могу ручаться, ваше превосходительство…
– Высокородие.
– Ваше высокородие.
– Ну хоть что-то?
– Ну, высокий господин такой. Молодой, лет двадцать пять – двадцать семь. Брюнет, нос крючком, во фраке.
Сыщики пожали плечами – из миллионного Петербурга таких наберется несколько тысяч.
– Виктор Васильевич был?
– Сын покойного Василия Андреевича? Нет, на приеме его не было – он рано ушел спать, Павел Андреевич его не задерживал.
– Как обнаружили труп?
– Утром в девять часов я как обычно принес его сиятельству кофе, постучал в дверь, но никто не ответил. Дверь была закрыта изнутри, и я еще раз постучал, уже громче – но снова ничего.
– А это выглядело подозрительно?
– Да, ваше высокородие. Павел Андреевич человек традиций и привычек был: к завтраку ровно в девять, обед в три, ужин в восемь, ко сну после портвейна – ровно в одиннадцать. Я заподозрил неладное, поставил поднос на столик у двери и пошел будить Виктора Васильевича.
– Что дальше? Виктор спал?
– Спал как убитый, ваше высокородие, – я еле-еле достучался.
– Дальше?
– Мы вернулись и Виктор Васильевич начал бить кулаком в дверь. Снова ничего: он сбегал за ломом – и мы вскрыли дверь. Там… там было то, что видели и вы.
– Еще вопрос: вы сказали, любезный, что сначала не поняли, как можно устраивать званый вечер сразу после трагедии. А потом все поняли. Что поняли?
