– Что за погорелище, выяснил?
– Нет пока, товарищ капитан, завтра запрошу у пожарных.
– Охота людей дергать, – подал голос Остапчук, который, раскочегарившись однажды, успокаивался не скоро, – тоже мне, тайна мадридского двора. Полыхнули там дровяные сараи.
– Как давно?
– Да который год уж пошел, чуть ли не на другой день, как Ванька Палкин сбежал. Многие тогда без дров остались, и Наталья с малой – до кучи, чтобы уж наверняка жизнь медом не казалась. Сараи потом оттуда перенесли.
Сорокин покивал:
– Понятно. Коли бы криминал какой был, пожарные бы прислали сигнал. Хотя для очистки совести, Акимов, наведайся туда, мало ли, следок какой. Да, между прочим, Иван Саныч, когда результаты экспертизы будут?
– Через месяц обещались, Николай Николаевич.
Сорокин выкатил глаз:
– Какой месяц? Ты куда материал зафутболил, в Академию наук, что ли?
Остапчук заявил с достоинством:
– А я виноват? Я приехал, как было велено, а там ученые бегают. Гром-стук и дым до небес. Как раз по научной линии. Запрашивают для эксперимента материалы, черепушки нужны – черепушек нет. Из наших никто не отдает, у всех все горит.
– А у нас что? – язвительно вопросил Сорокин.
– А у нас – не горит! Дела нет, прокурора нет, да и отношение вы мне, Николай Николаевич, криво оформили.
– Поговори тут, – пригрозил Сорокин, – но в целом, думаю, правильно рассудил. Кто это – непонятно, может, и давний. Тем более и сигнала от пожарных не было. Разберутся. А заодно и науку подвигаем. Да, а что за эксперимент-то?
Остапчук выложил отношение с резолюцией и штампом, Сорокин прочел:
– «Применение в криминалистике метода М. М. Герасимова». Ишь ты! Слыхал. Интересно. Ладно. Будем считать, что это мы освоили, переходим к текучке.
11
Это была знаменитая, известная, еще до войны существовавшая толкучка, во все времена поражавшая своим разнообразием. В разные годы тут можно было приобрести самый разнообразный товар: от хомутов до оружия, от хлеба до крабов. Чего только тут не было даже в самые голодные времена – только деньги доставай: копченые колбасы, сыры, балыки, консервированные продукты, масло, конфеты, чай, сахар. Водку продавали и шоколад, патефоны и баяны, облигации и отрезы ткани. Когда деньги меняли, тут можно было сговориться на приобретение мотоцикла или рояля. Кто почище – занимал сколоченные прилавки, кто попроще – торговали с рук. Тетки с пирогами и разной снедью сидели прямо на своей продукции, точнее на горшках, чтобы не простывало.
И вот одна из таких торговок, пересчитав полученные деньги, взвыла сиреной:
– Держи их! Ворюги! Фальшивка! – добавляя к официальным слова непечатные.
Немедленно образовалось кольцо единомышленников, жаждущих справедливости, а внутри этого «хоровода» озирался затравленный Яшка Анчутка. Он все пытался сообразить, с чего это вдруг все так переполошились? Ведь давеча, позавчера и вчера, они покупали у этой же тетки пироги с мешаниной из рубленой капусты с остатками мяса, и все были исключительно довольны, а тут вдруг кипеш.
Загадка разъяснялась просто: до того на этом месте сидела подслеповатая, выжившая из ума мамаша, теперь вместо нее, захворавшей, торговала дочка, закутанная в тот же платок и за последние пять лет ставшая почти такой же, как ее родительница. Сохранив, впрочем, молодую остроту зрения и ума.
– Смотрите, люди, что этот босяк сует! – кричала женщина, показывая зажатую в щепоти монетку, довольно сильно потертую то ли временем, то ли жизнью. – Сам выковал на помойке, прощелыга! А я все думаю: что это маманя за мелочь с базара носит!
– В милицию его тащить – и всех делов, – предложил один из энтузиастов, крепко удерживая Яшку за шиворот. Тот лишь водил глазами по сторонам. Верный Андрюха мелькал в толпе, но ничего не мог сделать при таком масштабе беды.
Яшка сделал попытку воззвать к человеколюбию:
– Граждане, я же нечаянно!
– За нечаянно бьют отчаянно, – неостроумно сострил другой добровольный дружинник, отвешивая ему подзатыльник. – Сейчас милиция придет – разберется.
– Стоит ли власти беспокоить? – вопросил вдруг один скособоченный бородатый старикан в длиннополом пиджаке, с чемоданом. Протиснувшись в центр круга, он деликатно извлек из теткиных рук монетку – она от неожиданности и не подумала сопротивляться – и так и спрятал себе в карман.
– Сколько за пирожки следует, милая? – спросил он, уставив на торговку черный пронизывающий глаз (второй был полуприкрыт).
Тетка, смутившись, понесла какую-то чушь о том, сколько муки пошло, сколько «рванинки» и как долго тушилась капуста, потом назвала совершенно несуразно – так, что даже активисты смущенно загудели:
– Ну запросила баба, это уж как-то совсем – не того…
Однако старик без звука выложил деньги и, крепко ухватив Анчутку, вызволил его из «хоровода» и повел, ковыляя, в сторону от платформы, по дороге вдоль насыпи: в одной руке Яшка, в другой – чемодан.
– Будя, будя, – басил он в ответ на поток невнятных благодарностей, – чего зря воду толочь? Ты с какой луны свалился, голубь? Или придуряешься? Да мелкие монетки и до войны-то ничего не стоили, а теперь и подавно. И ты, стало быть, честной торговке мелочь суешь, на которую и козявки из носа не прикупишь.
Сзади послышался топот по щебню – это спешил за приятелем Пельмень. Старик кивнул в его сторону:
– Дружок, что ли?
– Ага.
– Двое, стало быть, вас. Вот и ладно, – одобрил старик, – тогда присядем и откушаем.
Как раз было удачное место – внизу под насыпью, где закончился щебень и начиналась травка, кто-то недавно жег костер, тут же лежала пара сухих бревен.
– Разносолов не предлагаю. Если изволите – квасок, лучок, огурчики. Ну, и пироги ваши.
Бывалые друзья без лишних вопросов принялись употреблять харч, справедливо полагая, что если их и будут бить, то не сразу, а то еще и сбежать удастся.
Пока они питались, старик извлек какую-то круглую штуку, вставил ее в здоровый глаз, снова принялся изучать Яшкину монетку.
– Ну вы… даете, – протянул он, продолжая ревизию, – а вот скажи мне, милый отрок, откуда ты это подтибрил?
– Не было ничего, – с готовностью открестился Яшка.
– Стало быть, нашел? – уточнил старик, подняв голову.
Штука оказалась сильной увеличилкой: черный огромный глаз глянул прямо в душу. Анчутка аж отпрянул:
– Так.
Старик вытащил из глаза штуку, поднял вороную бровь:
– Брешешь, отрок?
– Честное благородное слово, – поддержал друга Пельмень, – чтоб я сдох.
