– Пан?!
– Вот-вот, – подтвердил брат, довольный эффектом, – именно Пан, золотой статир из Пантикапея. Но и много осталось, царя Алексея Михайловича, и Екатерины-матушки, и николаевские. Дуракам везет. Это только одна монетка, а уж на какие они пирогов с гнильем накупили – не ведаю.
– Какие пироги? – не поняла она.
Михаил пересказал историю знакомства с Анчуткой и Пельменем. Наталья, наконец позволив себе тень улыбки, уточнила:
– Совсем глупенькие?
– Темненькие. Ну так-то оно и проще. Я им пару лопат дал, пусть копают.
– С чего ты решил, что там что-то есть? Возможно, случайность…
– Неслучайная случайность! Никакая не лесопилка, не склад. Храм это был, домовый, при загородной усадьбе. Иначе к чему там такое кривое озеро, да еще с островом? Кладбище с резными надгробиями, липовая аллея, дубрава. В общем, богатый приход был, княжеский.
– Эта-то фантазия откуда? С чего ты это взял?
– А вот табличку видел. «Сей святый храм воздвигнут лишь благодаря твоему любвеобильному сердцу, милостивый князь Трубецкой» и что-то там еще.
Наталья, вздрогнув, изумленно переспросила:
– Как Трубецкой?
– Так. Что, нельзя? Род древний, мнихо- и иеролюбивый. Не жалели денежек.
Наталья, размышляя о другом, повторила:
– Трубецкой…
– Ну заладила сорока Якова! Ну Трубецкой, и чего?
Она встряхнулась:
– Допустим. А как насчет совести? Раскапывать храм, пусть и разрушенный…
Михаил отмахнулся:
– Сестренка! Папенька всю жизнь этим занимался – и что? Жила же спокойно.
– Папа коллекционировал…
– …и продавал, и перепродавал. И воровал, если уж на то пошло. Вот потому-то сокровища его и тю-тю.
– Ах, как же, помню, даром получили – даром отдавайте, – с шутовским смирением поддела Наталья.
Брат помрачнел:
– Тогда он чаще Мольера поминал насчет того, что беру свое там, где нахожу. Тогда все ладилось. А как пластинку сменил, так и тю-тю. С-старый дурень.
– На отца, Миша?
– А если он и был старый дурень! Говорил я ему: не выдумывай, не выпускай из рук, а он – на благо России. Какая Россия? Где та Россия? Что ему до России?
– Не заводись, папенька, – насмешливо посоветовала Наталья.
– Хорошо тебе благодушествовать – не заводись. Ты-то дома, а я сызмальства по ходам-каменоломням-катакомбам. А уж в золоте долю немалую имел. Рыбы, по крайней мере, мои, по трудам.
– Снова ты со своими уродцами, – недовольно заметила сестра. – Вот вроде умный человек, а как до твоего фетиша – как собака бешеная. Сколько лет прошло – а тебя все гложет.
– Гложет! – с вызовом подтвердил он. – И это не уроды! И нечестно. Решил пожертвовать – свое и жертвуй, нечего чужим… а ты тоже, почтительная дочь! Кто от родительской власти непочтительно бежал со столичным маравихером?
– Что старое поминать, – поспешно отмахнулась она и перевела разговор: – И, к слову, о чужом. Мифические сокровища под спудом – это светлое будущее, меня насущное занимает. Прямо говори: выменял чего?
– А-а-а, ты об этом, – Михаил подтащил к себе, любовно погладил чемодан по боку, – допустим. И что?
– Так показывай! – она протянула руку, он отвел ее в сторонку:
– Показать – покажу, а отдать – уж прости. Нет тебе доверия.
– Откуда вдруг такая немилость?
– А с чего же доверять-то, сестреночка? Кто за моей спиной Симона Ушакова изуродовал? Притом что был же покупатель надежный, архимандрит Сергий, из церкви Покрова в Медведках, мне-то каково было с ним объясняться, задаток изыскивать?
Наталья лишь глаза закатила:
– Мишель, что ты начинаешь! Точь-в-точь как папенька со своим даром задаром! Копейки же!
Он прищурился со злобой:
– А что на выходе-то получили? Ни копейки!
– Бдительный таможенник попался…
– …или сдал кто. Смотри-ка, как складно получилось: именно этого пассажира трусанули и Князю на экспертизку – а там ищи-свищи в закромах Родины.
– Папенька, ты…
– А нечего крысятничать! – гаркнул он. – Нечего замарывать, уродовать! И потом, руки ты мараешь, а он весь в белом, плетня кривого князь, фу-ты!
– Захлопни рот поганый, – посоветовала сестра, – и завидуй молча. Каждому свое. Ты – байстрюк, он – князь. – Михаил поднял бровь. – Настоящий, – продолжила Наталья. И, выдержав паузу, закончила: – Трубецкой.
Он застыл, открыв рот и вытаращив глаза. Потом вдруг разразился такой ужасной бранью, что Наталья даже уши зажала. Он схватил ее за плечи, тряс как грушу, тормошил нещадно:
– Наташка, дура, если шутишь – придушу! Точно знаешь или брешешь?
Она перепуганно лепетала:
– Отпусти! Дикарь! Он сам сказал. Отпусти, убьешь!
Он схватил ее в медвежьи объятия, прижал так, что дыхание сперло:
– Сестреночка ты моя дурноголовая, да если это правда! Ты же не знаешь! Это же он в том вагоне был!
– Миша, задушишь!
– Все, все, – он усадил ее обратно, поправил платье, косу, как на кукле. – Послушай спокойно и не перебивай. Это же он, подлец, с коллекцией на Урал ехал, тогда, зимой сорок первого…
– Он говорил…
– Не перебивай, сказал! – гаркнул брат. Забегал из угла в угол, размахивая руками, вспоминая: – Рвануло, я тотчас понял – всего не спасти, сам сгинешь. Чемодан хвать – и драпа. Гори остальное синим пламенем, я свое беру! Бегу меж вагонов, по шпалам, ад кругом, и тут слышу стук, вопли: «Откройте, заело» и всяко-прочее. Заклинило двери, понимаешь? А там сквозь доски уж дым валит. Пожалел я живую душу, открыл – и только бежать, а Князь – это он был, Наташка! – снова в крик: «Товарищ, не бросайте ценности!» Черт меня дернул: он ящики вываливает, я принимаю. Сгоряча и не почувствовал, как спина просела, света белого не вижу. Упал я, ползу, вою, а чемодан-то держу крепко. Тут снаряды пошли рваться, меня волной и накрыло. И все. Очухался – ног не чую, холод лютый. И чемодана нет.
Наталья, не выдержав, закрыла глаза ладонями, головой затрясла:
– Замолчи. Перестань. Вспомнить страшно. До сих пор ночами снится. Погнали беременную рвы копать, под трупы. Изнутри бесится, пинается, а тут – бригада, пьяные, глаза кровью налиты, и меня на мушку: «Лука Введенский кто тебе?» Тогда много народу перебили не разобравшись. И ты – весь в крови, изломанный, седой. И как сообразила, что соврать? А ребеночка-то потеряла…
Михаил сжал ее руки:
– Калошка ты моя любимая, – и тотчас снова завел: – Теперь сама вообрази, ну хотя бы себя на его месте: полный хаос, все горит, куча ценностей без охраны – и под боком твоя собственная, до камушка знакомая церковка. Ну?
