Злой Яшка, то и дело пинаясь ногами, заводит разговор о корне всех несчастий. Андрюха слабо отбрехивается, понимая, что дело плохо, что впереди маячит приемник-распределитель в каком-нибудь бывшем телятнике, где на одну кровать забираются в лучшем случае по двое, а то и по трое, и хорошо, если не туберкулезники. И если по дороге туда «эвакуаторы»-сопровождавшие не отберут и эти-то сапоги, что на Яшке, будет очень неплохо. Ну а далее – детский дом, где, чтобы не подохнуть с голоду, все одно придется воровать, а нет, так бродить по дворам и наниматься колоть дрова, полоть огороды за копейки, а главное – мерзнуть до полного окоченения и голодать, голодать, голодать.
Как тепло, хорошо и сухо сейчас в уютном подвале, как упоительно пахнет сеном от матраса, как можно было бы, вдоволь накупавшись в озере, пить чай с ситником.
Андрюха тихо взвыл. Яшка сжалился:
– Заткнись. Не буду больше.
В терзаниях и муках совести прошел весь вечер, ночь проползла, потом еще и день. Лишь на следующее утро дежурный, растолкав воришек, отвел их к двери с табличкой «Детская комната» и втолкнул внутрь.
Строгая коренастая женщина- лейтенант подняла глаза:
– А, сапожные воры. Ну-ну.
Она указала на стулья, задержанные уселись.
– Воруем то есть, – утвердительно произнесла она, – у своих же сограждан крысячим… Что делать будем?
Пельмень набычился, отвел взгляд. Яшка, тонким слухом уловив в ее голосе тень надежды, попытался объяснить:
– Да он случайно.
– А ты вообще молчи, – оборвала лейтенант, – а то схлопочешь.
– Меня и так ни за что сутки продержали, – плаксиво заметил Анчутка.
– Как это – ни за что? Ни за что у нас не держат. Стало быть, было за что, – твердо заявила инспектор, и Яшка, не чувствуя себя уверенным, смолк.
– Не остановил товарища, – пояснила она, – а ты, как тебя там… Андрей, никак за чужой счет харчеваться собираешься? В приемнике-распределителе?
– Я и не рвусь, – огрызнулся он.
– И правильно. Там и без тебя есть нечего. Нам, если хочешь знать, деток малых, которые без родителей остались, кормить нечем, а тут такого кабана содержать. Так, я вот что решаю: отправишься сразу в колонию-поселение. Куда-нибудь на Байкал. Подлечат тебя там, остатки мозгов вправят, вернешься пусть без зубов, зато другим человеком. Лет через десять.
– Да за что?! – возмутился Пельмень. – Я же не украл!
– А ну цыц! Не украл, потому что поймали, а так украл! Меня лично возмущает ваша жадность. Вот у вас при обыске деньги изъяли. Так?
Яшка кивнул, заговорил быстро:
– Гражданин, то есть гражданка лейтенант, тут ведь как было-то…
Она жестом приказала замолчать:
– Говорить будешь, когда спрошу. А сейчас я повторяю: зачем крадешь, если деньги есть?
– Да не хотел я! Оно само как-то получилось. Мы сапоги ехали покупать.
– Ну а человеку нос разбил зачем?
– Я случайно… рука соскочила.
– Ах, соскочила. И сапоги сами в руки прыгнули. Ну а деньги, что при вас, – ворованные?
– Нет, – твердо заявил Пельмень, – наши деньги, заработанные.
Лейтенант строго спросила:
– А работать, стало быть, умеете?
– Умеем, умеем, еще как умеем! Ну, там огород вскопать-прополоть, – встрял Яшка, но, поймав суровый начальственный взгляд, послушно кивнул и замолчал.
– Ох, что же делать-то с вами? Вот иной раз и пожалеешь, что не немцы мы, не фашисты. У них все железно: если кто-то даже кусок сахару украл, то дальше уже не остановится, будет по жизни вором. У нас вот в законе проводят различие – маленький вор, большой, а немцы сразу стреляли, не спрашивали. А то и просто замуруют в доме каком, и сиди, помирай с голоду, раз вор. Это если у немца украл. А у своего – это еще хуже. Нет?
Пацаны молчали.
– Ладно. В общем, слушайте. Ваше счастье, пострадавший отказывается заявление писать, жалеет вас, дураков. Ну и мне вас не за что судить. Не стану я вас ни в какой распределитель отправлять, там и так места нет, но вы зарубите себе на носу: вор всегда ворует не для прибыли, а для гибели. Или завязывайте наглухо, или сгниете в тюрьме, как крысы. Все понятно? Свободны.
– Как? – переспросил Яшка. – Совсем?
– Пока да, а там уж от вас зависит – совсем или до времени! А ну марш отсюда, пока я не передумала.
Ошеломленные, они встали и поспешили к двери. Но стоило взяться за ручку, как лейтенант скомандовала:
– Стоять.
Пельмень облился ледяным потом. Яшка, судя по всему, тоже: «Неужто передумала?»
– Номер ноги какой?
– С-сорок первый, – пролепетал Андрюха.
– Бугай, – порывшись в шкафу, она достала оттуда пару кирзачей:
– На2 вот. Остались от товарища одного.
– Мне? – глупо переспросил Пельмень.
– Ну а кому же? – рассердилась лейтенант. – И имей в виду: человек погиб при исполнении! Не позорь его память.
– Спасибо, – промямлил Андрюха и, прижав подарок к груди, потащился к выходу. Яшка неловко поклонился и пошел за ним следом.
22
Получилось так, что мастера срочно вызвали куда-то на предприятие, в итоге удалось освободиться пораньше. Вместе с Олей «попасли молодняк», распределив обязанности по-братски: она умничала с девчонками, Колька, тряхнув стариной, играл с пацанятами в футбол.
На этот раз в их «лагере» прибыло, Светка заявилась не одна, а с Соней:
– В саду карантинт, – пояснила она.
– Карантин, – поправила Оля, – и чего?
– Тетка Наталья попросила присмотреть. А чего ребенку одному копошиться во дворе? – рассудительно пояснила Светка. – Я и привела.
– А что мама скажет?
– Ничего, – подала голос Соня, – она и не заметит.
Оля удивилась, но виду не подала.
Серьезная Сонька влилась в коллектив в роли живой куклы, поскольку была самой крошечной и, несмотря на серьезность и надутые щечки, просто красоткой: глазищи на пол-лица, вздернутый носик, пшеничные волосы. Девчонки, слушая вполуха то, что читала Оля (положенный по программе Тургенев), плели из Сониных кудряшек причудливые косички, украшая их венками, совали сахар и конфеты – это ребенок воспринимал с восторгом.
– «…и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как она продолжала жевать и отфыркивалась…» Соня, а что скажет мама? – поинтересовалась Оля скорее для очистки педагогической совести.
Соня повторила:
– Ничего. Не заметит.
