Однако тут все было по-другому.
Скинув авоськи на пол, вытолкнула Наташку за дверь: «Беги, доченька, поиграйся», она встала, уперев руки в боки. И начала тихо-тихо, даже задушевно:
– Что ж ты творишь, кровопийца? Что же ты выкаблучиваешь? Где тут боевой летчик? Где безвинно пострадавший?
И вот уже в голосе слышен бабский истеричный накал, но говорит по-прежнему спокойно, отчетливо произнося слова:
– Дармоед. Трус. Предатель. Захребетник.
– Мама! – попытался встрять перепуганный Колька, но Антонина Михайловна даже головы не повернула:
– Сынок наш, мальчик золотой, на преступления пошел, только чтобы мать и сестра не голодали, а ты пару бумажек написать не хочешь! Попросить – это тоже нет, как же, корона свалится!
– Антонина… – угрожающе, как ему казалось, начал отец.
– Поговори тут! – взвилась жена. – Крути воробьям фиги! Ты еще тут… гадить только и горазд! А как добрые люди помочь пытаются, подсказывают по мере сил дуболому такому разнесчастному! Другие-то даже покалеченные работают из последних сил, чтобы в тягость не быть. Глянь на себя!
Отец попытался что-то возразить, но мать, уже не стесняясь, кричала в голос:
– Да молчи уж! Водочкой лечишься, инвалид, эва! Веком нашим водочку свою заедаешь, клещ! На меня тебе плевать, детей бы пожалел, каково им папашку такого иметь! Дождались живым, благодарю покорно – на этом все! Ну вот что. Или начнешь шевелиться, чтобы пятно с себя смыть, чтобы вновь доверяли работу человеческую, не сучью, Игорь!
– Антонина…
– …или я ухожу! Наташку в охапку – и вон из дома! Куда угодно! Кисель овсяный!
И, круто развернувшись, вышла из комнаты, хлопнув дверью. Отец остался сидеть, глядя красными глазами в никуда.
Колька сбежал.
Он-то прекрасно понимал, что иногда просто надо оставить человека одного и как важно не перегнуть палку. Все-таки бывает, что надо единым фронтом самому с собою выступить против самого страшного врага – себя самого.
25
Спустя час с небольшим Игорь Пантелеевич, собранный, решительный, до синевы выбритый, в той самой свежей рубашке и том самом костюме, стучался в дверь кабинета Сорокина. Тот был один, поднял голову, кивнул:
– Долго же вы шли, товарищ Пожарский.
– Да я…
– Ладно-ладно, не будем время терять. Присаживайтесь, вот бумага, перо. Пишите.
«Мне, как и каждому советскому воину, была чужда сама мысль о возможности сдачи в плен врагу. Я попал в плен, будучи сбитым во время воздушного боя при выполнении боевого задания… Оказавшись в плену, я сохранил верность Родине, переносил тяготы плена и издевательства гитлеровцев…
Сдача в плен, не вызывавшаяся боевой обстановкой, считается тяжким воинским преступлением и, согласно статье 22 Положения о воинских преступлениях, статьи 193–22 УК РСФСР, карается высшей мерой наказания – расстрелом с конфискацией имущества. Советским законодательством предусмотрена ответственность за прямой переход военнослужащего на сторону врага, бегство или перелет за границу. Эти преступления рассматриваются как измена Родине и караются расстрелом с конфискацией имущества, а совершеннолетние члены семьи изменника привлекаются к уголовной ответственности по статьям 58–1“б”, 58–1“в” УК РСФСР…
Я, как военнослужащий, попавший в плен по не зависящим от меня обстоятельствам, в условиях, вызванных боевой обстановкой, привлечению к ответственности не подлежу.
В нарушение советского законодательства я и моя супруга ограничены в области трудового устройства, что в корне противоречит основам нашего социалистического строя, советской Конституции и является следствием забвения ленинских принципов внимательного и чуткого отношения к советским людям. На основании вышеизложенного прошу в персональном порядке рассмотреть мое дело на предмет прекращения и полной реабилитации».
– Написал, что ли? Подпись, число поставь. Отправишь вот по этому адресу, на имя… – Сорокин замолчал, вынул из нагрудного кармана сложенный листок, протянул Пожарскому. Тот бездумно развернул, глянул, спросил, не поднимая головы:
– Будет ли толк?
– А что ты теряешь-то, Игорь Пантелеевич? Ум, честь, совесть? – напрямки спросил Сорокин. – Будешь и дальше сидеть в углу да жаловаться, что никто тебя не ищет, чтобы извиниться? Коли невиновен – нечего замыкаться в гордом молчании, страдать, авось кто про меня вспомнит, поймет и простит. Надо бороться за свое доброе имя.
26
Опытный и хитрый, что твой цыган, который никогда не станет воровать у собственного логова, Михаил не пошел напрямую к «раскопу», а сделал такой крюк, что в итоге немного заплутал. И все-таки, как он с удивлением отметил, усталости как не бывало. Больная спина, которая до того давала о себе знать, стоило показаться на горизонте облачку размером с платок, сейчас не беспокоила совершенно.
Вообще, после обретения вожделенного чемодана Михаилу ни до чего не было дела. Нет, конечно, его интересовало, что там еще в ящиках и не стоит ли их распотрошить на месте. Монеты-медяки и прочая археология в его глазах имели ценность лишь потому, что надо было чем-то работничков воодушевить, они ребята простые, им бы что осязаемое пощупать.
Как и всем на свете, он был доволен и ими: толковые ребята, некапризные и неболтливые. Можно и дальше иметь с ними дело, если после такой колоссальной удачи он соберется продолжить работу, а не вернуться, как давно хотелось, в Крым, купить домик и разводить виноград, или что там старичье разводит. А то и жениться. По самым скромным подсчетам, найденного хватит не только на его век, но и на Натальин, а то и на Сонькин.
Несмотря на то что Наталья была законной дочерью, от рано скончавшейся любимой жены, а Миша – от прислуги (сестрица с детства дразнила его «прачкиным сыном»), он любил свою сварливую сестру, а племяшку – вообще до беспамятства.
Их общий отец, потомок знатного обнищавшего польского рода Шмайло-Введенских, был образованнейший человек, но совершенно чуждый сухой теории. Он кипел энтузиазмом и авантюризмом. Покинув университетские аудитории, он по молодости подвизался на полях Тавриды в качестве черного кладоискателя, а когда силенок поубавилось, занялся коллекционированием.
И в том и в ином случае ему сопутствовала невероятная удача. Земля как будто сама отдавала ему в руки свои сокровища, точно в его рукаве был зашит цветок папоротника.
Все найденное он старательно отбирал, оставляя себе лишь самое ценное, остальным щедро одаривал различные музейные учреждения. Неважно, оказывался ли это местный музей с чучелом тарпана или столичная Кунсткамера, Лука Введенский запрашивал скромно и брал, сколько давали. Он был щедрый человек, иной раз – даже чрезмерно.
В законном браке он так и не обзавелся наследником, поэтому по раскопам и катакомбам таскал Мишука, парня сильного, ловкого, пронырливого. Не человек, а жидкость. Они жили и работали душа в душу – именно до тех пор, пока отец не решил передать все нажитое государству. Что уж им двигало – сыну знать было не дано, но больше всего его возмутило то, что расставаться приходилось и с тем, что он, Михаил, отыскал самолично. Своими руками упаковывал он в тот проклятый чемодан ценнейшие, драгоценные находки. Отец особо настоял на том, чтобы туда же отправилось и Мишино сокровище, которое тот считал своим благословением и талисманом, – золотые скифские рыбы, украшенные символами мироздания и познания.
