Остапчук, снова миновав уже белую как стена Наталью, проскользнул в кабинет:
– Серега, выручай.
– Сам поболтай!
– Да не могу я! Я же ее привел не с собой на беседу.
– А с кем?
– Пес ее ведает, с кем-то. Я не говорил. Серега, ну напряги ум, проведи профилактику или что-то там.
В дверь, не дожидаясь позволения, ворвалась Наталья – точь-в-точь смерть, но без косы – и, рванув с шеи платок, крикнула:
– Ваша взяла. Пишите! Я убила Ивана!
– Вот это ловко, – только и охнул Остапчук, но, мигом сообразив, развернул табурет:
– Садись, горемычная. Рассказывай.
… – Что, явилась с повинной? – тихо переспросила Сергеевна. – Я же просила.
– А чего это ты зарываешься? – возмутился Остапчук. – Я тебе что, на побегушках, чи шо? Тоже мне, раскрывака нарисовалась!
Помимо глупости создавшейся ситуации раздражала сама Катька – расфуфыренная, как на маевку: шляпка, костюмчик эдакий, туфельки, чулочки – чистый нейлон, на носу удивительные дымчатые очки, какой-то невообразимый платок на шее, переливающийся, как перо павлина, взбитый в бант, как на фаянсовой кисе. На пальцах – кольца, в руках – щегольской американский ридикюль. В целом же практикантка, злая и уставшая, еще и подмазана была, как с изумлением отметили коллеги, – в меру, со вкусом, но все-таки!
Неузнаваемая Сергеевна спросила требовательно и резко:
– Где она?
– Наталья-то? Сидит.
– «Сидит», – передразнила она, – вы хоть платки-чулки-пояса изъяли?
– Н-нет…
Сергеевна, изрыгнув чудовищную тираду, сбросила каблуки и со всех своих нейлоновых ног рванула в предвариловку. Ничего не понимающий Остапчук, сообразив, что ключ-то у него, потопал за ней.
Но ничего страшного не приключилось. Наталья в самом деле просто сидела за решетчатыми дверями в таком же положении, как ее оставили, – скрючившись и сцепив пальцы на затылке.
Катя с облегчением перевела дух:
– Иван Александрович, оставьте нас.
Что-то такое в ее голосе прозвучало, что Остапчук и не подумал возмутиться, просто развернулся и ушел.
Катя, приблизившись, положила руку на плечо женщины. Наталья, не поднимая головы, глухо произнесла:
– Я все подписала. Что вы еще хотите от меня?
Сергеевна, вздохнув, ответила:
– Наталья Лукинична, сейчас мы с вами пройдем в кабинет, я опишу ситуацию, а после этого мы вместе подумаем, что нам делать.
Наталья в изумлении подняла глаза, сухие, горящие:
– «Мы?» «Нам?».
– Представьте себе, именно так. Как ни странно, я в вас нуждаюсь более, чем вы во мне.
– Не понимаю.
– Не страшно. Заложите, пожалуйста, руки за спину и идите впереди меня. И не забывайте о том, что вы – невменяемая.
…Спустя сорок минут Наталья вышла из отделения и отправилась домой, пошатываясь, глядя под ноги, то и дело останавливаясь, чтобы отдохнуть. Бледное лицо, синяки под глазами, блуждающий взгляд – выглядела она так же, как обычно, даже более чем.
35
Шел третий день, как Анчутка с Пельменем ошивались на настоящих раскопках. Они уже целиком освоились, успокоились и были исключительно довольны. Старшие товарищи оказались ничего себе.
Василий вообще душа-человек, сразу поставил себя так, что стало понятно – свой. Слово за слово, выяснилось, что и он хлебнул полной ложкой нужды, безотцовщины, ногами прошел пол-Союза. Правда, вспоминал он об этом в самых теплых тонах, да так аппетитно, что под влиянием его речей даже трезвомыслящий Пельмень засомневался, так ли плохо они живут-поживают.
– Оно ж, может, и брюхо подводит, зато кто из этих домашних и сытых, ну, скажем, комарье кормил в Карелии, северное сияние видал, мозоли в Байкале отмачивал… А уж какие раки на левом берегу Дона!
Так у него здорово получалось, что так и хотелось прямо сейчас встать и бодро валить куда глаза глядят, хоть голым, хоть босым. Кстати, о босоте. Подаренные сапоги Пельмень нашел и, без труда изобразив радость и удивление, немедленно присвоил. Яшка лишь языком поцыкал.
– Не журись, – посоветовал Сашок, – шефу поплачься, он мужик мягкий.
И вправду, стоило поплакаться при случае профессору, тот вроде бы и мимо ушей пропустил, но при следующем визите приволок первостатейные кирзачи, да еще не впритык, а чуть на вырост.
Сашок, который и вправду оказался мореманом и изрядным казначеем, до тонкостей разбирался в снабжении. Из денег, оставляемых Князевым, он выделял сущие крохи, на которые еле-еле удавалось купить то, что он же сам и говорил. Потом отправлял пацанов или ловить рыбу, или собирать гусиный лук, а то и крапиву, а на выходе получалась роскошная трапеза, «как в лучших домах» – по выражению Васи.
Смущал разве что Гога. Он был гораздо старше, угрюмее других и держался особняком, начальственно. С ним в основном профессор вел беседы, давал указания и спрашивал тоже с него, а тот, когда ему выговаривали, упирал в землю волчьи глаза и молча кивал. Когда Князев уезжал, Гога был за командира.
Удалось вполне законным образом обосноваться в своем убежище на собственных матрасах. То, что до их подвала никто, за исключением давешнего чудища, не добрался, пацаны убедились тотчас же, по прибытии.
Пока старшие отлучались искупаться, Яшка встал на стреме, а Пельмень влез внутрь. Выяснилось, что пожитки не тронуты. Пельмень уже задумывался о том, чтобы эвакуировать драгоценные матрацы, но Анчутка начал кряхтеть, обозначая шухер, пришлось самому по-быстрому вылезать. Поскольку палаток было две – в одной обитали Васька с Сашком, во второй, по-царски, Гога, пацаны ближе к вечеру изобразили нежданную радость – обнаружение уютного ночлега. Ко всеобщему, кстати, удовлетворению.
К лазу идти они не рисковали, да и времени свободного скоро не стало: под руководством Князева выкашивали траву, размечали землю колышками, от которых профессор, ориентируясь по какой-то странной штуке вроде компаса, указывал, куда втыкать следующие колышки и растягивать бечевки. В общем, нарезали местность как пирог.
Около фундамента ничего подобного не делали.
Профессор распорядился выдать на двоих одну лопату, а на вопрос: «Почему?» – пояснил:
– Копает все равно один, другой перетирает землю.
– А ежели не найдем ничего? – поинтересовался Яшка.
– Тогда перейдете на следующий квадрат. Вот вам план, что найдете – начертите, – и торжественно вручил им сине-красный командирский карандаш, – занимайтесь.
Как-то выдался настоящий парун, уже с утра, и профессора не было, хотя обещался, и после утреннего неспешного изображения трудов никто из старших не торопился приниматься за них снова. Валялись кверху животами, покуривали, Сашок наигрывал на гитаре. Наконец Васька кинул давно ожидаемую идею:
