– Саныч, что-то точно делать надо. Поговори со старухой последний раз.
– Серега, я с этой ведьмой уговорился. Самой-то пить нельзя, печени не осталось, так она других баб спаивает. Ей в радость, видишь ли, когда «народ гуляет». А это что значит? Нажрутся ее самогону, сначала песни поют, потом начинают отношения выяснять. Драки, бабы орут: «Помогите-спасите», а как я появляюсь, так двери на ключ и сидят тихо-тихо, точно и не было ничего.
– Не понимает по-людски – посади.
– Жалко старуху, шесть лет не протянет.
– Саныч! Бедную бабушку жалеешь, а ребенка, который чуть дуба не дал, не жалко? А сколько она народу в ад на подтяжках утянет, неважно?
Остапчук возмутился:
– Ты еще мне тут будешь плешь проедать! Отдай кружку. Ты на кладбище был?
– Нет.
– Вот и займись! А я со своими делами сам буду разбираться. Обложили как медведя!
Акимов хотел было огрызнуться, но, увидев расстроенную физиономию товарища, решил, что это лишнее. Тем более что давно пора наведаться.
Сергей покинул отделение. Около пятидесяти минут у него занял неторопливый путь к платформе, около семи он уже прогулочным шагом двигался вдоль по узкоколейке к лагерю «цыган». Пяти минут не прошло, как на него вынесло задыхающихся и обливающихся потом и юшкой старых знакомых – Андрюху-Пельменя и Яшку-Анчутку.
Вопреки обыкновению, при виде Акимова они помчались не от него, а к нему. Жалобно блея, подбежали, вцепились в участкового. Заикаясь, Яшка начал теребить его за рукав:
– С-сергей П-палыч, С-с-сергей… т-там такое… Т-т-там… ык! Они там все – п-покойники!
Пельмень, весь иссиня-белый, как привидение, тем не менее заявил твердо:
– Это не мы. Нас там не было.
– Тихо ты, как тебя… Яшка! – прикрикнул Акимов, ощущая, как у самого сосет под ложечкой. – Кто мертвый? Где?
– Т-там, – ответил Анчутка, указав туда, откуда они прибежали.
– Пошли, – распорядился Сергей, – только тихо.
Они с готовностью закивали: понятно, не дураки.
…Там, где заканчивались могилы, на полянке, эдакой терраске, которая полого спускалась к воде, потрескивал угасающий костер, около которого лежал человек в тельняшке, спиной вверх, скорчившись ошпаренным муравьем. Второй человек висел, застряв в развилке толстой ивы, проросшей сквозь ограду старого захоронения. Вся земля на этой полянке была истоптана, испещрена следами босых ног и волочения.
– Там еще один, – указал Яшка. Но Сергей и так его увидел: третий лежал лицом вниз на мелководье.
– Они же… мы их с утра живыми видели. Разговаривали, – растерянно произнес Андрюха, часто моргая.
– Кто это?
– Археологи. Этот, на иве, – Василий, в тельняшке – Сашок…
Акимов слушал вполуха: присев на корточки, он аккуратно, чтобы не наследить, повернул наклейкой вверх бутылку, что валялась у костра. На дне плескалось еще на полстакана жидкости.
– Ситро, – вздохнул он, потом спросил ребят: – Картошки нету?
– Есть. – Яшка сбегал, принес.
Акимов, оглядевшись, увидел пустую консервную банку, осторожно плеснул на донышко из бутылки, отрезал ломтик картофелины, поместил в жидкость. Картошка порозовела.
Его обдало могильным холодом. Акимов вскочил и бросился бежать обратно, за ним безо всяких колебаний помчались оба оборванца. Ни за какие пироги они тут не останутся одни.
Обратная дорога – бегом, с падениями и матюками – заняла не более получаса. И вот уже вся компания ворвалась в отделение, далее – в кабинет, где уже битый час Остапчук мучился с самогонщицей Домной Лещовой, шестидесяти семи лет, беспартийной (не привлекалась, не состояла, не имела, не была…).
Выхватив табельное оружие из кобуры, Акимов навел его прямо в старухин сморщенный лоб. Она не то чтобы испугалась, но удивилась до смерти:
– Ты чего, чего?
Акимов, красный, мокрый, с налитыми кровью глазами, просипел:
– Ты, старая, немедленно отвечай: кому продавала пойло в бутылках из-под ситро?
– Ничего я не знаю, – решительно заявила она.
– До трех считаю. Раз…
– Что же это творится-то? – с трусливым вызовом заговорила бабка. – Товарищ милиция…
– Сергей, не дури, опусти ствол, – подал голос Остапчук.
– Два. Кому продавала в бутылках от ситро? Три трупа, Саныч!
– Да побойся бога! – заголосила бабка. – Товарищ милиция, кормилец, да что ж я, душегуб, что ли?!
– Товарищ Акимов, оставь.
– Три трупа, слышишь! Они ослепли, кругами бродили, корчились, потом подохли, как тараканы в керосине. Ты, эсэсовка, чтоб тебя черти на том свете так же мучили!
Хрустя старыми суставами, бабка Домна рухнула на колени:
– Казни, воля твоя, никого я не травила. Гнала – признаю, не отпираюсь. Но чистую, как для себя!
И, перекрестившись, поклонилась, стукнув лбом о пол.
Акимов взвел курок.
– Палыч, погоди, – торопливо подал голос Остапчук, – ты это зря, не виновата она.
– Почему?
– Я того, попробовал. Из бутылки Светкиной.
Сергей опустил пистолет:
– Давно?
– Как ты ушел, так я и того… попробовал.
Акимов глянул на часы:
– Почти два. И что?
Остапчук, поднимая кряхтящую бабку, показал большой палец:
– Во.
Бабка, стуча зубами, выпила воды из предложенного стакана:
– Напугал, товарищ начальник, – признала она, – ну что ты из меня душегуба-то делаешь? Что я, не понимаю, что ли? Я же тут родилась, выросла, всю жизнь бедовала, чего ж я, своих, что ли?
– А не своих, значит, можно? – быстро спросил Сергей. – Чужому кому продавала? Сегодня?
– Отпустила, батюшка, – призналась она, вздохнув, – только все равно не чужому – знакомому. Продай, говорит, тетка Домна, по старой памяти…
– Что за знакомый? Не темни, – нетерпеливо посоветовал Остапчук.
– Да я, Иванушка, и говорю… да помнишь ты его – Гога.
– Гога, Гога, – повторил Иван Александрович, – погоди. Это какой? Строгач?
– Да-да! Он. Постарел, знамо дело, но он.
– Кто такой Строгач? – вмешался Акимов.
– Шалопут из местных. Подъедался на железке, ловили на кражах из товарняков, до войны еще, – пояснил Остапчук, – отсидел за вооруженный разбой. Вернулся, стало быть.
Повисло молчание, которое прервала бабка Домна:
– Простите меня на этот раз, не сажайте. Сколько мне осталось-то, без печенки? Я ж не со зла, мне теперь хоть на других порадоваться.
